* * *

Двухэтажный дом судебного ведомства, в котором квартировали холостые и командированные чиновники министерства юстиции, Анисию был хорошо известен. Красно-бурый, длинный, выстроенный на британский лад - с отдельным входом в каждую квартиру. Постучали в каморку к швейцару. Он выглянул заспанный, полуодетый. Долго не хотел сообщать поздним посетителям, в каком нумере проживает надворный советник Ижицын - уж больно подозрителен казался Эраст Петрович в его живописном маскараде. Только то и спасло, что на Анисии была фуражка с кокардой. Поднялись втроем по ступенькам к нужной двери. Привратник позвонил в колокольчик, сдернул картуз и перекрестился. - Больно сердиты Леонтий Андреевич, - пояснил шепотом. - Вы уж, господа, того, на себя возьмите. - Возьмем- возьмем, - пробормотал Эраст Петрович, внимательно приглядываясь к двери. Потом вдруг слегка толкнул ее, и она бесшумно подалась. - Незаперто! - охнул швейцар. - Вот шалапутка эта Зинка, горничная ихняя. Один ветер в голове! Неровен час грабители какие или воры. У нас тут в Кисловском давеча случай был... - Тс-с-с! - цыкнул на него Фандорин и поднял палец. Квартира будто вымерла. Было слышно, как, отбивая четверть, звякнули часы. - Скверно, Тюльпанов, скверно. Эраст Петрович шагнул в прихожую, достал из кармана электрический фонарь. Отличная штука, американского изготовления: жмешь на пружинку, и от этого там, а фонарике, энергия вырабатывается, изливается луч света. Хотел и Анисий себе такой купить, но очень уж дорог. Луч пошарил по стенам, пробежал по полу, остановился. - Ой, матушки! - тоненько пискнул привратник. - Зинка! Световой круг выхватил из темноты неестественно белое лицо молодой женщины с раскрытыми, неподвижными глазами. - Где спальня хозяина? - резко спросил Фандорин и тряхнул окоченевшего служителя за плечо. - Веди! Живо! Бросились в гостиную, из гостиной в кабинет, а за ним обнаружилась и спальня. Казалось бы, довольно налюбовался Тюльпанов за последние дни на перекошенные мертвые лица, но такого отвратительного видеть ему еще не доводилось. Леонтий Андреевич Ижицын лежал в постели, широко разинув рот. Неправдоподобно выпученные глаза делали надворного советника похожим на жабу. Желтый луч метнулся туда-сюда, коротко осветил какие-то темные кучи вокруг подушки и отпрянул в сторону. Пахло гнилью и нечистотой. Луч вернулся к страшному лицу. Электрический круг сжался, стал ярче и теперь освещал только верх головы мертвеца. На лбу чернел отпечаток поцелуя.

* * *

Поразительно, какие чудеса способно творить мое мастерство. Трудно представить себе существо более безобразное, чем этот судейский. Безобразие его поведения, манер, речи, гнусной физиономии было до того абсолютным, что в мою душу впервые закралось сомнение - возможно ли, чтобы и эта мразь внутри была столь же прекрасна, как прочие дети Божьи. И мне удалось сделать его красивым! Конечно, мужскому устройству далеко до женского, но всякий, кто посмотрел бы на следователя Ижицына после того, как работа была закончена, признал бы, что в таком виде он стал много лучше. Ему повезло. Это награда за прыть и рвение. И еще за то, что своим нелепым спектаклем он заставил мое сердце заныть от жажды. Он пробудил жажду - он ее и утолил. Я больше не сержусь на него, он прощен. Пусть даже мне пришлось из-за него закопать вещицы, дорогие моему сердцу - флаконы, в которых хранились драгоценные mementos, напоминавшие о высших минутах счастья. Спирт из флаконов вылит, теперь все мои реликвии сгниют. Но ничего не поделаешь. Держать их стало опасно. Полиция кружит надо мной подобно стае воронья. Некрасивая служба - вынюхивать, выслеживать. И занимаются ею на редкость некрасивые люди. Словно их таких нарочно подбирают: тупорылых, свиноглазых, с багровыми затылками, кадыкастыми шеями, оттопыренными ушами. Нет, это, пожалуй, несправедливо. Один, хоть и уродлив собой, но, кажется, не совсем пропащий. По-своему даже симпатичный. У него тяжелая жизнь. Надо бы помочь юноше. Сделать еще одно доброе дело.

СТЕНОГРАФИЧЕСКИЙ ОТЧЕТ 7 апреля, страстная пятница

- ...неудовольствие и тревогу. Государь крайне обеспокоен страшными, неслыханными злодеяниями, свершающимися в первопрестольной. Отмена высочайшего посещения пасхальных богослужений в Кремле - происшествие чрезвычайное. Особенное неудовольствие его императорского величества вызвала попытка московской администрации утаить от высочайшего внимания череду убийств, которая, как ныне выясняется, длится уже много недель. Когда я выезжал из Санкт-Петербурга вчера вечером для произведения разбирательства, еще не произошло последнее убийство, самое чудовищное из всех. Умерщвление чиновника прокуратуры, ведущего следствие, - событие для Российской империи небывалое. А леденящие кровь обстоятельства этого злодейства бросают вызов самим основам законопорядка. Господа, чаша моего терпения переполнена. Предвидя законное негодование его величества, я собственной волей и в силу имеющихся у меня полномочий принимаю следующее решение... Слова падали веско, медленно, пугающе. Говоривший обвел тяжелым взглядом лица присутствующих - напряженные у москвичей и строгие у петербуржцев. Хмурым утром страстной пятницы у князя Владимира Андреевича Долгорукого происходило чрезвычайное совещание в присутствии только что прибывшего из столицы министра внутренних дел графа Толстова и чинов его свиты. Прославленный борец с революционной бесовщиной был желт и отечен лицом, нездоровая кожа под холодными, проницательными глазами свисала безжизненными складками, но голос был будто выкован из стали непреклонный, властный. - ...Властью, принадлежащей мне по министерству, отрешаю генерал-майора Юровского от должности московского обер-полицеймейстера, отчеканил граф, и среди городского полицейского начальства прокатился полувздох-полустон. - Господина окружного прокурора, служащего по ведомству юстиции, я отрешить не могу, однако же настоятельно рекомендую его превосходительству немедленно подать прошение об отставке, не дожидаясь принудительного увольнения... Прокурор Козлятников побелел и беззвучно зашлепал губами, а его помощники заерзали на стульях. - Что же до вас, Владимир Андреевич, - министр в упор взглянул на генерал-губернатора, слушавшего грозную речь со сдвинутыми бровями и приложенной к уху рукой, - то вам я, разумеется, давать советов не смею, но уполномочен поставить вас в известность, что государь изъявляет вам неудовольствие положением дел во вверенном вам городе. Мне известно, что его величество намеревался в связи с вашим грядущим 60-летним юбилеем службы в офицерских чинах наградить вас высшим орденом российской империи и бриллиантовой шкатулкой с вензелевым изображением высочайшего имени. Так вот, ваше сиятельство, указ остался неподписан. А когда его величеству будет доложено о возмутительном преступлении, произошедшем минувшей ночью... Граф сделал красноречивую паузу, и в кабинете стало совсем тихо. Москвичи замерли, ибо в воздухе повеяло ледяным ветерком конца Великой Эпохи. Без малого четверть века правил древней столицей Владимир Андреевич Долгорукой, весь покрой московской чиновной жизни давным-давно приладился к его сиятельным плечам, к его твердой, но не стеснительной для жизненного уюта хватке. И вот выглядывало так, что Володе Большое Гнездо настает конец. Чтобы обер-полицеймейстера и окружного прокурора прогоняли с должности без ведома и санкции московского генерал-губернатора! Такого еще не бывало. Это верный знак, что и сам Владимир Андреевич досиживает в высоком кресле последние дни, а то и часы. Крушение исполина не могло не отразиться на судьбе и карьере многих из присутствовавших, и потому разница в выражении лиц московских и петербуржских чинов стала еще заметнее. Долгорукой убрал руку от уха, пожевал губами, распушил усы и спросил: - И когда же, ваше сиятельство, его величеству будет доложено о возмутительном преступлении? Министр прищурился, пытаясь вникнуть в подоплеку этого на первый взгляд простодушного вопроса. Вник, оценил, чуть заметно усмехнулся: - Как обычно, с утра великой пятницы император погружается в молитву, и государственные дела, кроме чрезвычайных, откладываются на воскресенье. Я буду с всеподданнейшим докладом у его величества послезавтра, перед пасхальным обедом. Губернатор удовлетворенно кивнул. - Убийство надворного советника Ижицына и его горничной при всей возмутительности сего злодеяния вряд ли может быть отнесено к числу чрезвычайных государственных дел. Вы ведь, Дмитрий Андреич, не станете отвлекать его императорское величество от молитвы из-за этакой пакости? Вас, поди ведь, и самого по головке не погладят? - все с тем же наивным видом спросил князь. - Не стану. Подкрученные седоватые усы министра чуть шевельнулись в иронической улыбке. Князь вздохнул, приосанился, достал табакерку, сунул в нос понюшку. - Ну, до воскресного полдня, уверяю вас, дело будет закончено, раскрыто, а злодей изобличен. А...а...ап-чхи! На лицах москвичей появилась робкая надежда. - Желаю здравствовать, - мрачно сказал Толстов. - Но позвольте узнать, откуда же такая уверенность? Следствие развалено. Чиновник, который его вел, убит. - У нас в Москве, батюшка, важнейшие расследования никогда не ведутся по одной линии, - наставительно произнес Владимир Андреевич. - Для того при мне состоит особый чиновник, мое доверенное око, известный вашему высокопревосходительству коллежский советник Фандорин. Он близок к поимке преступника и в самое скорое время доведет дело до конца. Не правда ли, Эраст Петрович? Князь величественно обернулся к сидевшему у стены коллежскому советнику, и лишь острый взор чиновника для особых поручений был способен прочесть в выпученных водянистых глазах высокого начальства отчаяние и мольбу. Фандорин встал и, немного помедлив, бесстрастно произнес: - Истинная п-правда, ваше сиятельство. Как раз в воскресенье думаю закончить. Министр взглянул на него исподлобья: - "Думаете"? Извольте-ка поподробней. Каковы ваши версии, выводы, предполагаемые меры? Эраст Петрович на графа даже не взглянул, по-прежнему смотрел только на генерал-губернатора. - Если прикажет Владимир Андреевич, изложу. Если же такого приказания не будет, предпочту сохранить конфиденциальность. Имею основания полагать, что на данном этапе расследования расширение числа посвященных в детали может стать губительным для операции. - Что?! - вспыхнул министр. - Да как вы смеете! Вы, кажется, забыли, с кем имеете дело! Золотые эполеты петербуржцев заколыхались от негодования. Золотые плечи москвичей пугливо поникли. - Никак нет. - Тут уж Фандорин взглянул и на столичного сановника. Вы, ваше сиятельство, генерал-адъютант свиты его величества, министр внутренних дел и шеф корпуса жандармов. А я служу по канцелярии московского генерал-губернатора и вашим подчиненным ни по одной из вышеперечисленных линий не являюсь. Угодно ли вам, Владимир Андреевич, чтобы я изложил г-господину министру состояние дел по расследованию? Князь пытливо посмотрел на подчиненного и видно решил, что семь бед один ответ. - Да полноте, батюшка Дмитрий Андреевич, пусть уж расследует, как почитает нужным. Я за Фандорина ручаюсь головой. А пока не угодно ли московского завтрака откушать? У меня уж и стол накрыт. - Что ж, головой так головой, - зловеще процедил Толстов. - Воля ваша. В воскресенье, ровно в двенадцать тридцать, на рапорте в высочайшем присутствии обо всем будет доложено. В том числе и об этом. - Министр встал и раздвинул бескровные губы в улыбке. - Что ж, ваше сиятельство, завтракать так завтракать. Большой человек направился к выходу. Проходя, ожег дерзкого коллежского советника испепеляющим взглядом. За ним потянулись чины, обходя Эраста Петровича как можно далее. - Что это вы, голубчик? - шепнул губернатор, задерживаясь возле своего подручного. - Белены объелись? Ведь это ж сам Толстов! Мстителен и долгопамятен. Со свету сживет, найдет оказию. И я защитить не смогу. Фандорин ответил глуховатому патрону прямо в ухо, тоже шепотом: - Если до воскресенья дело не закрою, ни вас, ни меня тут все одно не будет. А что до мстительности графа, то не извольте беспокоиться. Вы видели цвет его лица? Долгая память ему не понадобится. Очень скоро его призовут к рапорту не в высочайшем, а в Наивысочайшем присутствии. - Все там будем, - набожно перекрестился Долгорукой. - Два дня всего у нас. Вы уж расстарайтесь, голубчик. Успеете, а?