Это был давний урок — столь давний, что уже успел приесться. Его усвоили с самого детства и были сыты им по горло. Тем не менее Адамса еще год кружило по окраинам охваченной вихрем зоны — среди примитивных обитателей Земли, еще не втянутых в общее коловращение и особенно привлекательных именно тем, что они застыли в своем развитии. Проведя зиму вместе с Кингом на островах Вест-Индии, лето он провел в Йеллоустонском парке вместе с Хеем, хотя ничего стоящего изучения там не оказалось. Гейзеры никому не были внове, о реке Снейк успели уже опубликовать все статистические данные — исключая разве число переправ; даже тетоны[613] демонстрировали тихий и приятный нрав, а вапити и медведи, не имеющие пристрастия к тайной войне, ни на кого не нападали исподтишка. В свою очередь нагрянувшая в Йеллоустон компания обращалась с его обитателями очень нежно. Никогда еще менее кровавая и кровожадная команда не фланировала по крыше американского континента. Хею, как и Адамсу, всегда претило свежевать и разделывать туши убитых животных; даже охота на уток это солидное, созерцательное развлечение пожилых — не доставляла ему удовольствия, так же как и ловля форели, которую он считал слишком легкой добычей. Сам Холлет Филлипс,[614] возглавлявший экспедицию, хотя и любил изображать из себя индейца-охотника, охотился разве только на полевых мышей; геологу Иддингсу[615] пришлось ограничиться дичью, необходимой для еды, и лишь простодушный лепет Билли Хофера напоминал о прелестях естественной жизни. По сравнению со Скалистыми горами, где Адамс побывал в 1871 году, Йеллоустонский парк уже утратил свою первозданность, и никаких опасностей — разве только сломать себе шею, гоняясь за серой лисицей, — в нем не обозначалось. Лишь умницы пони нет-нет да и нюхали воздух, чуя запах дружелюбного и общительного медведя.

Когда компания покинула Йеллоустон, Адамс один направился в Сиэтл и Ванкувер, чтобы ознакомиться с только что построенной, но еще не введенной в действие веткой американской железной дороги. Оба города мало что могли ему открыть, и, едва завершив свой разгул по северно-западным долам и весям Америки, он с неутолимой жаждой исчерпать ее просторы двинулся в Мексику и Мексиканский залив, заглянув и в район Карибского моря, и, таким образом, охватил за шесть-восемь месяцев не меньше двадцати тысяч миль американских земель и вод.

По возвращении в Вашингтон он пришел к мысли, что достаточно насмотрелся на окраины жизни — тропические острова, отшельничество в горах, архаический уклад и допотопные человеческие типы. Все это было бесконечно интереснее и несравненно живописнее, чем цивилизованный мир, но служило воспитанию исключительно художников, а на шестидесятом году жизни художник в Адамсе уже угасал; сохранилась лишь некая острая рассудочная неугомонность, и его носило по свету от одного воплощения прекрасного к другому, словно искусство было рысистыми скачками. К такой возрастной неуемности он был в какой-то мере подготовлен: образ непоседливого старика живет на сцене с тех пор, как появилась драма. Смущало другое — почему подводит противоположная или механическая сторона его «я», где не требовалось ничего, кроме чисто рассудочного усилия.

Полагая, что полным антиподом искусству является статистика, Адамс ударился в статистику, надеясь найти в ней прочный фундамент для воспитания. Наука эта оказалась легчайшей из всех, за какие он брался. Само правительство охотно публиковало статистические данные — бесконечные колонки цифр, неиссякаемые «средние» в неограниченном количестве, по первому требованию. Уортингтон Форд[616] из Статистического управления снабжал любым материалом, каким только любопытство ни пожелало бы заполнить дыры, образованные невежеством, да еще учил латать их с помощью фактов. На минуту показалось, что под ногами появилась твердая почва и выведенные «средние», приобретя силу законов, ведут прямо в будущее. Смущало, однако, — и, пожалуй, более всего — отношение к своей науке самих статистиков, которые отнюдь не проявляли горячей приверженности собственным цифрам. Им следовало бы черпать в них твердую уверенность, они же рассуждали как люди сторонние, малосведущие. Метод не давал веры. На самом деле с каждым увеличением массы — объема и скорости — появлялись, очевидно, какие-то новые элементы, и ученый-статистик, твердо усвоивший арифметику, но не знавший алгебры, впадал в мистический ужас перед непостижимой для него сложностью — разобраться в нагромождении фактов. Концы не сходились с концами. В принципе, опираясь на цифры, ничего не стоило провозгласить как расцвет общества, так и его распад. Невозможно было представить сколько-нибудь убедительные возражения ни против созидательной концепции Адама Смита,[617] ни против уничтожающей критики Карла Маркса, ни против анархистских воплей Элизе Реклю.[618] Зато можно было сколько угодно наслаждаться картиной гибели любого общества в прошлом или радоваться, доказывая неизбежность крушения любого общества, какое могло возникнуть в будущем. А пока эти самые общества вопреки всем законам — нравственным, арифметическим, экономическим — не только воспроизводили друг друга, но с каждым разом создавали новые сложности, а с каждой новой сложностью содействовали развитию массы.

Если говорить о людях, дело обстояло еще хуже. Со времени ошеломляющего открытия в 1867 году Pteraspis ничто так не ошеломляло, как поведение человечества в годы, названные fin de siecle. Казалось, никого не волновало ни настоящее, ни будущее — разве только анархистов, да и то из чувства острой неприязни к настоящему. Адамс также испытывал — и не меньшую, чем они, — неприязнь к современному обществу, да и интерес к будущему в нем почти угас, и единственное, что поддерживало у него желание жить, так это раздражение по поводу того, какую бессодержательную жизнь он ведет. А пока он наблюдал, как человечество шагает вперед, подобно веренице вьючных лошадей вдоль Снейк-ривер, попадая из одной трясины в другую и затевая — в короткие промежутки между маршами — по примеру Каина братоубийственные войны. С 1850 года бойни следовали одна за другой, но общество почти не обращало на них внимания — разве только число жертв, как в Армении, превышало сотни тысяч;[619] войны в мире почти не прекращались; война вот-вот грозила разразиться на Кубе, вспыхнуть в Южной Африке и, возможно, прокатиться по Манчжурии, и это при том, что все беспристрастные судьи считали войны не только ненужными, но безрассудными, вызванными алчностью самого низменного класса, который, как во времена фараонов и римлян, рвался грабить своих соседей. Грабеж — еще куда ни шло — был делом, возможно, естественным и неизбежным, но убийства казались чем-то в высшей степени допотопным.

В минуту растерянности, не зная, как объяснить такую кровожадность в человечестве — как черту, унаследованную от Pteraspis или акулы и сохранившуюся, по-видимому, вопреки нравственному совершенствованию общества? — Адамс принялся изучать религиозную прессу. Возможно, сдвиги в человеческой натуре обнаружат себя в ней? Увы. Корить ее он не счел нужным, но в качестве движущей силы предпочел энергию акулы, имевшей шансы измениться к лучшему. К тому же он сильно сомневался — с болью отмечая отсутствие религиозного чувства, — что значительная часть общества питает интерес к загробной жизни или к настоящей лет тридцать спустя. Ни в поступках, ни в высказываниях, ни в художественных образах не обнаруживалось и тени скрытой веры или надежды.

Цель воспитания, таким образом, менялась. Многие годы люди учили и учились тому, чем мир перестал интересоваться, и если бы можно было построить воспитание на новых началах, следовало прежде всего выяснить, чем же интересуется основная масса человечества. Религия, политика, статистика, путешествия ни к чему пока не привели. Случайное воспитание также не могло дать плодов: человеческий ум и так уже был безнадежно забит и захламлен миллионами случайных впечатлений, в беспорядке осевших в памяти. Таким способом можно было с тем же успехом воспитывать и образовывать песчаный карьер. Бессмысленная задача. Но самого ученика она смущала даже меньше, чем открытие, что, продолжая решать ее, он сам себе становится смешон. Ничто так не утомляет, как вышедшие из моды методы овладевания знаниями.