Эта устойчивая инерция в мышлении есть главная идея в новой истории. У человека нет оснований допускать существования ни единства вселенной, ни высшей субстанции, ни пускового двигателя — разве только как отражение собственного сознания. В конечном итоге наиболее активные — или реактивные — мыслители устали от априорного признания единства, и лорд Бэкон взялся с ним покончить. Он принялся убеждать человечество отказаться от посылки, выводящей вселенную из духовного, и попробовать вывести духовное из материальной вселенной. Человеческий разум, утверждал он, должен наблюдать и регистрировать свои наблюдения над силами природы. Точно так же, как Галилей перевернул представления о взаимоотношении Земли и Солнца, Бэкон перевернул представление о связи между мыслью и силами природы. Разуму впредь надлежало следить за движениями материи, а единство пусть заботится само о себе!

Революция во взглядах совершалась, казалось, по воле человека, на самом же деле она была такой же самопроизвольной, как падение пера. Человек здесь был ни при чем. После 1500 года поступательное движение приобрело скорость, намного превышающую возможности человека, и вызвало всеобщую тревогу; казалось, движение происходило с ускорением падающего тела, как, впрочем, согласно динамической теории, оно и было. Лорд Бэкон взирал на него с не меньшим удивлением, чем церковь, и с полным на то основанием. Общество вдруг почувствовало, что его вовлекают в ситуации совершенно новые и анархические — ситуации, на которые оно не могло воздействовать, но которые воздействовали на него, причем весьма болезненно. Инстинкт подсказывал ему, что вселенная, которую он создал в своих мыслях, неизбежно окажется в опасности, если позволить ее отражению раствориться в пространстве. Опасность усугублялась еще и тем, что ученые мужи прикрывали ее разговорами о «высшем синтезе», а поэты выставляли еретиков-астрономов безумцами. Общество же оставалось при своем мнении. Однако телескоп хочешь не хочешь ставил вселенную с ног на голову; микроскоп открывал миры, не воспринимаемые человеческими чувствами; порох уничтожал целые народы, отставшие в своем развитии; компас понуждал даже самого невежественного морехода вести судно, исходя из несуразнейшей идеи, будто Земля круглая; газеты распространяли в Европе анархизм. Сознавая, что ее ставят в неловкое положение и тащат по неведомым путям, Европа, словно попавшаяся на крючок рыба, отчаянно сопротивлялась. Сопротивление это принимало когда кровавый характер, когда комический, но ни на минуту не прекращалось. Его затейливые извороты лучше всего прослеживаются в сарказмах Вольтера, но и вся история, вкупе с философией, начиная от Монтеня и Паскаля и кончая Шопенгауэром и Ницше, только этим и занималась. И все же, несмотря ни на что, открытый Бэконом закон оставался в силе: не мысль развивает природу, а природа — мысль. Однако ни один значительный ученый так и не осмелился оценить новый поток мысли, а тех, кто, подобно Франклину, действовал как своего рода электрический проводник новых сил от природы к человеку, насчитывалось десяток-другой, да и то в нескольких западноевропейских городах. Азия наотрез отказалась влиться в этот поток, а Америка, исключая Франклина, держалась в стороне.

Прирост новых сил, открываемых химией и механикой, шел чрезвычайно медленно, однако мало-помалу их накопилось в достаточном числе, чтобы вытеснить старую, замешанную на религии науку, заменив те соблазны, которыми притягивало человека Civitas Dei, но сам процесс оставался неизменным. Природа, а не мысль совершала то, что совершает Солнце по отношению к планетам. Человек теперь все меньше и меньше зависел от собственных сил и все больше и больше — от инструментов, которые превосходили возможности его чувств. Бэкон предсказывал такое положение дел: «Голыми руками, как и разумом самим по себе, многого не сделаешь. Только с помощью инструментов и разных приспособлений сдвигают горы». Ну а коль скоро горы были сдвинуты, ум вновь предался иллюзиям, а общество забыло о скудости своих сил. Бэкон знал, с чем имеет дело, и для истинных его последователей наука всегда означала сдержанность в оценках, подчинение, постоянное сознание импульса извне. «Non fingendum aut excogitandum sed inveniendum quid Natura facial aut ferat».[845]

Успех подобного метода кажется невероятным, и даже сегодня история видит в нем чудо роста, подобного мутациям в природе. Появились, очевидно, люди с новым типом ума. Они просто выставляли руку — как, скажем, Ньютон, когда наблюдал за падением яблока, или Франклин, когда запускал змея, или Уатт, когда кипятил в чайнике воду, — и силы природы летели к ним в ладонь, словно она, матушка, играла с ними в мяч. Правительства только чинили препятствия. Даже порох и артиллерия — важнейшее оружие правительств — не получали должного развития между 1400 и 1800 годами. Общество держалось к науке враждебно или равнодушно, о чем с горечью говорили и Пристли,[846] и Дженнер,[847] и Фултон,[848] жившие в наиболее развитых странах, ну а в тех, где господствовала церковь, все новое встречало самый враждебный прием, пока человечество, разбившись на всевозможные группы и подгруппки, не поддалось наконец силе притяжения, которой подчинились даже вожди этих групп, как подчиняются силе тяготения планеты, а деревья свету и теплу.

Приток новой силы происходил почти спонтанно. Человеческий разум, по всей видимости, реагировал на массу природы не более, чем комета на солнце, и, случись, что этот спонтанный приток силы почему-либо в Европе иссяк, общество, скорее всего, остановилось бы в своем развитии или покатилось бы вспять, как это произошло в Азии и Африке. Только сохранение существующих сил расценивалось бы как новая сила, чем общество было в высшей степени довольно — ведь представление, будто новая сила всегда благо, есть лишь инстинкт, присущий животному или растению. На самом деле, по мере того как природа развивала скрытые в ней виды энергии, они постепенно приобретали разрушительный характер. Сама мысль оказалась зажатой в тисках, постоянно подвергаясь, несмотря на сопротивление, возмущение и боль, давлению нового метода.

Бешеное ускорение, начавшееся в 1800 году, закончилось в 1900-м с открытием нового класса сверхчувственных сил, которые поначалу ввергли жрецов науки в такое же состояние замешательства и беспомощности, как жрецов Изиды крест Христовый.

Так, или примерно так, выглядела бы динамическая формула истории. Однако любой школьник достаточно сведущ, чтобы тотчас возразить: да это же самая старая и универсальная из всех теорий! Церковь и государство, теология и философия всегда именно ее и провозглашали, разнясь только в том, как распределяли энергию между богом и природой. Как бы ни называлась энергия притяжения — Бог или Природа, механизм неизменно оставался одним и тем же, а история не призвана решать, стремится ли Высшая сила к какой-либо цели и существует ли одна высшая энергия или несколько. Принято считать, что воля есть свободное выражение силы, обыкновенно направляемой побудительными причинами, и никто не станет спорить, что существуют достаточно веские побудительные причины, чтобы направлять волю, даже когда она их не сознает. Наука доказала, что силы, как воспринимаемые нашими органами чувств, так и выходящие за их пределы, физические и метафизические, элементарные и сложные, всегда окружая нас в природе, пересекаются, вибрируют, вращаются, отталкиваются и притягиваются; что наши органы чувств способны воспринимать лишь малую их толику, но что с самого начала своего существования человеческое сознание расширялось, обогащалось, обучалось в аспекте чувственного восприятия; что развитие способностей человека от более низкой к более высокой степени восприимчивости, от более узкого до более широкого диапазона, скорее всего, обусловлено их функцией ассимилировать и аккумулировать внешнюю силу или силы. Нет ничего антинаучного в тезе, что наряду с силовыми линиями, воспринимаемыми нашими органами чувств, вселенная, возможно, представляет собой — и всегда представляла — либо сверхчувственный хаос, либо воплощенное в божестве единство, которое непреодолимо притягивает к себе человека и постижение которого может даровать ему как жизнь, так и смерть. До этого предела и религия, и философия, и наука идут, по-видимому, рука об руку. И только далее между ними начинается жестокая и непримиримая борьба. На ранних стадиях прогресса силы, которые требовалось ассимилировать, были элементарными и легко усваивались, но с расширением своих возможностей человеческий ум расширял область сложного направление, в котором должен двигаться и впредь, проникая даже в хаос, пока не будут исчерпаны существующие резервуары чувственной или сверхчувственной энергии, или же перестанут воздействовать на него, или пока он сам не падет под их обилием.