— Благодарю тебя, сын мой… Я передам моим сыновьям — у меня их четверо — рассказ о твоем достоинстве и мужестве, — надеюсь, вы станете братьями.

— Я буду рад, почтенный Абу-Супьян. Вот она, эта книга. Храните ее.

— Пуще глаза своего буду беречь!

— В добрый час, Абу-Супьян!

— Спасибо!

Абу-Супьян попрощался со всеми, — не послушался тех, кто советовал ему остаться переночевать, а в путь пуститься с рассветом, — погладил бороду, пожал всем руки, раскланялся и, прижимая к сердцу под шубой драгоценный дар, потянул за уздечку свою старенькую лошадь и медленно двинул из аула в южную сторону. Велика была радость в душе почтенного старика. Пусть теперь ему завидуют все, возомнившие себя самыми истинными служителями веры, пустые брехуны. А их немало в его родном ауле Шам-Шахаре, прилипших к мечети, как смола к стволу дерева.

Всех гостей, конечно же, было не уместить на ночевку в доме покойного Али-Шейха. А потому, по стародавнему кумыкскому обычаю, некоторых, уходя, забирали с собой соседи, и не только соседи, все сельчане… Люди постепенно расходились, когда вдруг, нарушив тишину ночи, заиграл на земле конский топот и, поравнявшись с воротами, быстрый всадник осадил скакуна, легко спешился, отвернул край башлыка, обнаружив отметину на лбу, кривой, как клюв птицы, нос, черные усы над тонкими губами и квадратный подбородок со щетиной.

— Ассаламу-алейкуа, жамиат[6] Агач-аула! — сказал он громко. Это был не кто иной, как Саид Хелли-Пенжи, но его здесь не знали. — Почему не отвечаете на приветствие? — добавил приезжий.

— Да будет отвечено, если уж ты просишь, но сын мусульманина не вправе нарушать обычай отцов…

— Все рушится на этом свете, почтенные, о каком обычае разговор?

— Никто еще не въезжал в аул верхом. Уважающий людей должен спешиться еще за аулом. Вот о каком обычае речь…

— Пустое. Когда кусает змея, об укусе комара не вспоминают, почтенные. Но, простите, у вас, кажется, беда? Могу ли я узнать, кому воздаются почести?

— Одному из достойнейших среди нас, слава ушедшему Али-Шейху. Воздень руки и читай молитву.

— Что? О ком вы? Неужели это правда? — Если бы в этот миг мячом покатилась перед ним шаровая молния, и тогда бы Саид Хелли-Пенжи не испытал такого удивления и досады.

— Да, правда. От нас ушел Али-Шейх.

— Молись, джигит. И знай: храбрость — это умение править не только конем, но и собой.

Саид Хелли-Пенжи прочитал молитву, провел ладонями по лицу, чему последовали остальные, затем, чтобы не раздражать народ, пожал всем по очереди руки, присел на бревно и, глубоко вздохнув, молвил:

— Всегда со мной так, почтенные! Всю жизнь не везет… Или прихожу слишком рано, или уже поздно… Нет чтобы явиться вовремя…

— Время — лисица, будь, говорят, борзой.

— Все в руках аллаха. Его воля править жизнью каждого.

— Хвала аллаху.

— Али-Шейх ждал меня. Он должен был меня встретить. Вот я явился, а его уже нет. Жаль, очень жаль…

— У тебя что, дело к отцу? — спросил Мустафа, подсаживаясь поближе к приезжему.

— Да, было дело, и очень важное.

— Говори какое.

— Что толку. Вряд ли мне теперь кто поможет.

— Я старший сын Али-Шейха, мне отныне платить на земле все долги отца.

— Долга за ним никакого нет. Я привез ему газырь, которого не хватало на его бешмете…

— Ты Хасан сын Ибадага из Амузги? — встрепенулся Мустафа.

— Нет, Хасан убит в Большом ореховом лесу.

— Что?..

— Кто сказал, что он убит?..

— Ты о Хасане из Амузги?..

— Сам видел его мертвым?

Все всполошились и заговорили о Хасане из Амузги: те, кто знал его, и те, кто, может, только краем уха слыхал о нем.

У Саида Хелли-Пенжи сердце захолонуло. Если б не серп месяца, а солнце было на небе, не трудно бы заметить, как побледнело его лицо.

— Ты лжешь! Его уже не раз убивали, не раз, это правда. Но убить не удалось никому, ни губернатору, ни англичанам, ни имаму, ни шамхалу. Не поверим мы в его смерть, пока сами не увидим мертвым!..

— Я ценю вашу веру в него, и мне жаль вас. Вы все, наверное, знали его?

— Знали не все, и даже мало кто знал его, а вот слыхать слыхали о нем многое. Все горцы говорят, что человек он небывалой храбрости. На врагов такого страху нагонял…

— Да, брат мой был таким! Был, почтенные люди… Храбрость, что молния, живет мгновение…

— Так ты его брат?

— Да, двоюродный, — с легкостью солгал он.

— Отец говорил мне, что должен приехать Хасан из Амузги…

— Вот я и явился вместо него.

— Но мужество храбреца и не доят, и не седлают…

— Если селитра и сера будут согласны, они не оставят пули в ружье, — отпарировал Саид Хелли-Пенжи.

— Где газырь? Давай сюда и пошли в дом! — Мустафа перешагнул порог. Ночной гость последовал за ним протягивая газырь.

Мустафа приложил его к газырям отца и сказал:

— Теперь я слушаю тебя.

— В этот газырь заложена бумага. В ней, по-моему, все сказано, — проговорил Саид Хелли-Пенжи, которому ох как не терпелось узнать, что за тайна скрывается в тех словах.

Что делать — аллах не дал ему знаний, и не умеет он по мудреным закорючкам, называемым письменами, читать чужие мысли. Аллах знает, что делает. К его бы способностям да еще и умение читать и писать — несдобровать бы тогда горцам…

Мустафа достал записку и начал читать. На лицо легла тень недоумения и настороженности. Он вновь и вновь перечитал записку. Сомнения не было, речь шла о том самом коране с медной застежкой, что увез Абу-Супьян. В записке черным по белому было написано, что отцу его надлежит передать этот коран в руки гонца с газырем.

— О каком коране здесь речь? — на всякий случай уточнил Мустафа.

— Я ничего не знаю, мне не дано прочесть, что там написано. Если речь идет о коране, значит, есть такой коран.

— У нас в доме был коран с медной застежкой…

— С медной, а не золотой?

— С медной…

— Где же он, если был?

— До захода солнца я передал его в руки уважаемого Абу-Супьяна. Одному из любимых друзей моего отца.

— Это который же Абу-Супьян, не из Шам-Шахара ли?

— Да, он самый.

— Беда, брат мой, беда. Ты не имел права распоряжаться этим кораном! — не на шутку встревожился Саид Хелли-Пенжи.

С этими словами он вскочил в седло. Сейчас ему и вовсе не было дела до укоров почтенных агачаульцев.

— Надеюсь, следы коня Абу-Супьяна я найду на этой стороне? — и Саид показал на юг.

— Да, там…

— Прощайте! Мне надо спешить! — крикнул он и ветром унесся из аула. «Чем горячее огонь, тем дальше приходится засовывать руки в него», — с досадой подумал Саид Хелли-Пенжи.

Недовольно посмотрели ему вслед люди.

— Странный кунак, очень странный. У тебя он не вызвал недоверия, сын Али-Шейха?

— Удивительно, но и мне он показался каким-то странным, — ответил Мустафа. — Уж очень глаза у него бегали и все лицо выражало подозрительную тревогу.

— А что ему понадобилось от тебя? Если это не семейная тайна, может, расскажешь, в чем дело.

— Да нет тут никакой тайны. Ему тоже вдруг понадобился коран с медной застежкой.

— Вах, вах, не тот ли самый, что ты великодушно отдал Абу-Супьяну?

— Другого такого у нас нет и не было.

— Тут что-то не то… Боюсь, с этой книгой связана какая-то тайна.

— Не думаю. Если бы тут была какая-нибудь тайна, отец не скрыл бы ее от меня…

— Чует мое сердце, быть беде…

— Не надо гадать, почтенный. Да будет милостив аллах и избавит людей от бед и горя…

— Может, в этом коране тайна святости владельца его?

— Не знаю. Лучше бы я захоронил его вместе с отцом.

— А отец завещал тебе так поступить?

— Нет. Он же ничего не успел сказать.

— Да, тут все что-то странно… Сколько войн я пережил в нашем краю, но так тревожно на душе у меня никогда не было. Поверите ли, почтенные люди, словно бы мне подарили какую-то радость, а я вот ее теряю… Хочу уберечь, но не ведаю как!