Сон Алевтины Олеговны был неинтересен Стеценко. Она аккуратно сложила платье для Симы, спрятала его в шкаф, туда же повесила на плечиках пиджак мужа. Подошла к книжному шкафу, открыла створку, пробежала кончиками пальцев по корешкам книг, вытащила потрепанный институтский учебник по химии, машинально, не вглядываясь, перелистала его. Прислонилась лбом к жесткой полке.
- Почему я? - с тоской спросила вслух, даже не ведая, что слово в слово повторила вопрос малознакомого ей Сеньки Пахомова, так загадочно возникшего рядом в ее суматошном апокалипсическом сне.
И словно бы кто-то _тайный_ внутри ее пояснил:
- Потому что ты _сможешь_.
- Что смогу? - автоматически поинтересовалась Алевтина Олеговна и сама себе ответила: - Если бы смогла...
Тайный не подтвердил и не опроверг слов Алевтины Олеговны, да она и не ждала ничего, не верила в потусторонние голоса. Она села за письменный стол, вновь раскрыла старый учебник и стала искать указаний, как сделать "дым типа тумана" с помощью химических препаратов, имеющихся в наличии в школьной лаборатории.
Показалось или нет: стало темнее, вещи потеряли четкие очертания, словно несделанный ею туман тихонько проник в квартиру...
По всему выходит, что Алевтина Олеговна видела тот же сон, что и Сенька Пахомов? Может быть, может быть... Автор хочет обратить читательское внимание на то, что в описываемой истории вообще слишком много поворотов, одинаковых ситуаций и даже одинаково произнесенных реплик - разными, заметьте, людьми. Увы, это так...
А где, любопытно, наш молодой человек в белой куртке, непонятный молодой человек, невесть откуда взявшийся, невесть чего задумавший? Исчез, испарился - как возник. Фантом. Не личность - знак. Но знак - чего?..
Смутный персонаж, сказал бы профессор Топорин, употребив знакомый термин в неисторическом смысле.
- Дед, - спросил профессора внук Павлик, входя к нему в кабинет, - твои студенты интересуются, как ты к ним относишься?
- Переведи на общедоступный, - попросил профессор, зная склонность внука к ненужной метафоричности.
- Что ты думаешь о моем поколений?
- Я на институтском диспуте?
- Ты дома, дед. Оглядись: представители парткома, профкома, ректората и прессы отсутствуют. Говори, что хочешь.
- Ты считаешь, в присутствии указанных представителей я говорю не то, что хочу? Однако...
- Не так, дед. Ты всегда говоришь, что хочешь. Но в разных ситуациях желания у тебя разные. Ваше поколение отлично умеет управлять собственными желаниями.
- Это плохо?
- Это удобно. Безопасно.
- Напомню тебе не столько историческую, сколько бытовую закономерность: неуправляемые желания всегда ведут к катастрофе.
- Случается, житейские катастрофы приводят к душевному равновесию, к обретению себя как личности.
- Софизм, внук. Оправдание для труса, которого подобная катастрофа приводит, например, в монастырь.
- Демагогия, дед. Я имел в виду героя, которого подобная катастрофа приводит, например, на костер.
- Ты научился хорошо спорить.
- Твоя школа, дед. Но ты так и не ответил... Не управляй желаниями, костра не будет. Как, впрочем, и монастыря.
- Ты несправедлив, Павел. Я никогда не боялся костров.
- А что такое костер в наши дни? Общеинститутское собрание? Заседание парткома? Приглашение "на ковер"?.. Ты не боялся костра, потому что он тебя грел...
- Извини, Павел, но в таком стиле я не желаю продолжать разговор.
- Что ж, тоже метод - уйти от ответа.
- Ты хочешь ответа? Пожалуйста! Ваше поколение инфантильно и забаловано. Вы еще не научились строить, но уже вовсю рветесь крушить. Причем крушить то, что построено не вами...
- Прости, дед, перебью... Но - для нас?
- И для вас тоже.
- А если нам не нравится то, что вы построили для нас? А если мы хотим строить сами?
- Так стройте же, черт побери! Стройте, а не ломайте!
- На чем? И как?.. Вы же точно знаете, что нам любить, чем заниматься, во что верить. Чуть что не по-вашему, вы сразу - цап за руку: не так, детки, строите! Вот мы в ваши годы... Постой, дай договорить... Да, вы в наши годы сами решали, как вам жить. А теперь у вас другие задачи: вы решаете, как жить нам. По-твоему, справедливо?.. Мы выросли на красивых примерах: Гайдар в девятнадцать лет командовал полком, Фрунзе в двадцать четыре - фронтом... Знаешь, сколько лет было забытому ныне Устинову, когда он стал наркомом вооружения? Тридцать два! А сегодня комсомолом руководят те, которым под сорок. Они точно знают, что нужно семнадцатилетним... Увы, дед, семнадцатилетние инфантильны только потому, что так решили вы. Решили - и точка! - Павлик встал. - Ладно, будем считать, что ты мне ответил.
Профессор смотрел в стол, в какую-то рукопись на зеленом сукне, вертел в руках очки в тонкой золотой оправе. Поднял глаза.
- И что же вы хотите разрушить? - он старался говорить спокойно, но в десятилетиями отработанной профессорской интонации слышалось-таки раздражение. - Все, что мы построили?
- Мы не варвары, дед, - усмехнулся Павлик, - и не идиоты. И уж во всяком случае не те беззаботные пташки, за которых вы нас держите. Если мы и хотим что-то разрушить, то всего лишь стены.
- Какие стены?
- Да мало ли их понастроено!.. Стены равнодушия, недоверия друг к другу, стены вранья, фальши, лицемерия. Если хочешь, стену _непонимания_ хотя бы между мной и тобой.
- Павлик, - неожиданно ласково сказал Топорин, - я был прав: наивность - составная часть инфантильности.
- Значит, наличие стен ты признал, - опять усмехнулся Павлик. - Уже прогресс. Дальше - дело техники.
- Какой техники? Лома? Отбойного молотка? Чугунной бабы на стрелке экскаватора?
- Зря иронизируешь, дед. Вы такой техникой пользовались с успехом - в наши годы... - Павлик повернулся и пошел к двери. И уже закрывая ее за собой, сунул в щель голову, сказал: - Я тебя очень люблю, дед.
Профессор тоже встал и подошел к раскрытому окну, сел на подоконник спиной к воле. Сильно зажмурил глаза, надавил на них пальцами: теннис теннисом, а зрение сдает, глаза устают, слезиться начали, даже крупный шрифт в книге без очков не виден. А сейчас и вовсе померещилось: какой-то туман в кабинете, заволок мебель, книги, вон и люстра едва проглядывается... Надо бы к врачу сходить.