Подобная странность наблюдалась и в других органах, подвергнутых тщательному исследованию. И все же мистер Браун умирал. Это было видно невооруженным глазом; он заметно постарел и выглядел значительно старше своих лет, его аура тоже свидетельствовала о плохом здоровье. Это выглядело так, будто его тело чисто физиологически становилось все моложе, в то время как его существо, его общее психобиологическое состояние — Gestalt, — старело в соответствии с возрастом и к настоящему времени приближалось к смерти.

Откуда бы не происходила эта сила, которая поддерживала мистера Брауна физиологически, мистер Браун не получал от ее присутствия никакой выгоды, кроме той, конечно, что он не умер от раковой опухоли в печени или от обнаруженной еще раньше опухоли в селезенке, или от заведомо смертельного рака предстательной железы, который прошел, так и не будучи обнаружен, в тридцатилетнем возрасте.

Мистер Браун был жив, но жизнь в нем едва теплилась. Все его тело было изношено и находилось в состоянии почти полного упадка; взять, к примеру, его кровеносную систему. Кровяное давление мистера Брауна составляло двести двадцать — и это, несмотря на постоянный прием лекарственных препаратов, уже начало влиять на его зрение. И все-таки Эрик был уверен, что Браун справится и с этой болезнью, как и со всеми прежними недомоганиями; в один прекрасный день болезнь просто уйдет, даже несмотря на его отказ от предписанной ему диеты и на то, что ему не помогал даже резерпин. Самым впечатляющим было то, что мистер Браун переболел почти всеми сколько-нибудь серьезными заболеваниями, известными медицине — от воспаления легких до гепатита. Он был ходячим скопищем болезней, всегда нездоровый, всегда с каким-нибудь жизненно важным органом, пораженным болезнью.

А затем…

Он излечивался сам. И без пересадки внутренних органов. Это выглядело так, как будто Браун использовал какое-то народное средство, или гомеопатию, или какой-нибудь идиотский травяной отвар втайне от своих врачей. И будет использовать впредь.

Брауну было необходимо болеть. Его недомогания были реальны. Это не было просто самообманом — у него были настоящие болезни, причем из тех, которые в конце концов сводят пациента в могилу. Если это и была истерия, набор чисто психологических жалоб, то Эрик никогда раньше не встречался ни с чем подобным. И все-таки должна существовать причина всех этих болезней; что они порождены где-то в недосягаемых недрах подсознания мистера Брауна.

Три раза за свою жизнь мистер Браун обзаводился раком. Но каким образом? И зачем?

Возможно, это происходит из его желания умереть. И каждый раз мистер Браун останавливается на самом краю, отступает. Он нуждается в том, чтобы болеть, но не в том, чтобы умереть. Стремление к самоубийству оказывалось поддельным.

Это важно знать. Если это так, то мистер Браун будет бороться за жизнь, бороться против того, зачем он собственно и пригласил сюда Эрика.

Поэтому мистер Браун будет чрезвычайно сложным пациентом. Если не сказать больше. И все это — без сомнения — происходит на уровне подсознания. Мистер Браун конечно не догадывается об этих двух противоположных побуждениях.

Раздался звонок в дверь. Он пошел открывать и столкнулся лицом к лицу с личностью официального вида в щегольском деловом костюме. Протянув удостоверение, посетитель пояснил:

— Служба безопасности, мистер Свитсент. Вас хочет видеть Секретарь Молинари. У него сильные боли, так что лучше поторопиться.

— Конечно, — Эрик бросился к шкафу за своим пиджаком; через минуту они уже маршировали к припаркованному неподалеку дисколету. — Опять желудочные боли? — спросил Эрик.

— Похоже, теперь боли сместились влево, — ответил сотрудник Секретной службы, выводя дисколет на трассу, — в область сердца.

— Он не говорил, что это похоже на то, будто сильная рука сдавливает ему грудь?

— Нет. Он просто лежит и стонет. И требует вас. — похоже, сотрудник Секретной службы воспринимал: это как само собой разумеющееся; для него это было хорошо знакомо и привычно. Ведь Секретарь всегда чем-то болен.

Немного спустя они добрались до Белого дома ООН, и Эрик вошел внутрь.

“Если бы только я мог использовать искусственные органы, — подумал он, — это сразу решило бы все проблемы”.

Но теперь, когда он ознакомился с картой Молинари, ему было ясно, почему Молинари в принципе отказывается от искусственных органов. Если он согласится, он выздоровеет; неопределенность его состояния, его парение между болезнью и здоровьем прекратится. Его двойственная мотивация разрешится в пользу жизни. Тонкое психическое равновесие будет нарушено, и Молинари подпадет под влияние одной из двух сил, борющихся в нем за свое господство. А этого он не мог позволить.

— Сюда, доктор, — агент повел его по корили к двери, у которой стояли несколько полицейских в форме. Они расступились, и Эрик вошел внутрь.

В центре комнаты на громадной смятой постели лежал на спине Джино Молинари и смотрел вмонтированный в потолок телевизор.

— Я умираю, доктор, — произнес Молинари, повернув голову. — Мне кажется, что теперь эти боли идут от сердца. Может быть, все это время болело именно оно. — Его лицо, массивное и багровое, блестело от пота.

— Мы сделаем вам ЭКГ.

— Не надо, мне уже сделали десять минут назад; она ничего не показала. Моя болезнь, черт ее побери, слишком тонка для ваших инструментов. Это не значит, что ее нет. Я слышал о случаях, когда людям с обширным инфарктом делали ЭКГ и ничего не обнаруживали, это правда? Послушайте, доктор, я знаю кое-что, чего вы не знаете. Вы недоумеваете, откуда у меня эти боли. Наши союзники, наши соратники в этой войне. У них есть план овладеть тиуанской компанией “Меха и красители”: они показали мне документ — они настолько откровенны. У них уже есть агент, проникший в вашу фирму. Я говорю это вам на случай, если я умру от этой болезни; я могу умереть в любую минуту, вы знаете это.

— Вы сообщили Вирджилу Акерману? — спросил Эрик.

— Я начал было, но… как сказать старику такое? Он не понимает, какие вещи творятся в этой тотальной войне; захват основных промышленных компаний Земли это самое безобидное. Скорее всего, это только начало.

— Теперь, когда я это узнал, я должен рассказать всеВирджилу.

— Хорошо, скажи ему, — проскрежетал Молинари. — Может быть, ты сможешь объяснить. Я собирался, когда мы были в Вашин-35, но… — Он закру-тился от боли. — Сделайте что-нибудь, доктор, это убьет меня.

Эрик сделал ему внутривенную инъекцию морфия, и Секретарь ООН затих.

— Вы просто не представляете, доктор, — забормотал Молинари расслабленным, умиротворенным голосом, — с чем мне приходится сталкиваться с этими лилистарцами. Я делаю все, чтобы удержать их подальше, — он добавил: — Я больше не чувствую боли, вы неплохо справились с этим.

Эрик спросил:

— Когда они намереваются приступить к захвату ТМК, скоро?

— Несколько дней. Может быть неделя. Гибкое расписание. У вас делают наркотик, которым они интересуются… вы, возможно, не в курсе. Как и я. На самом деле я не знаю ничего, доктор. В этом секрет моего положения. Никто ничего мне не говорит. Даже вы; например, что со мной — вы ни за что не расскажете мне об этом, держу пари.

У одного из агентов Секретной службы Эрик спросил:

— Откуда здесь можно позвонить?

— Не уходите, — сказал Молинари, привстав в постели. — Боль скоро опять вернется, я знаю. Я хочу, чтобы вы доставили сюда Мэри Райнеке; мне нужно поговорить с ней теперь, когда я чувствую себя лучше. Видите ли, доктор, я не рассказал ей, насколько я болен. Вы тоже не делайте этого; ей нужен идеализированный образ. Таковы все женщины; чтобы любить человека, им необходимо преклоняться перед ним, смотреть на него снизу вверх, Пот.

— Но когда она увидит вас лежащим в не подумает ли она…

— О, она знает, что я болен, она просто не: что это смертельно. Понимаете?

— Я обещаю не говорить ей, что это смертельно.

— А это так? — глаза Молинари тревожно ширились.