Бытовой Семен Михайлович

Багульник

Семен Михайлович БЫТОВОЙ

Багульник

Дальневосточная повесть

Ленинградский писатель Семен Бытовой пятьдесят лет творческого труда отдал Дальнему Востоку, объездив этот край от берегов Амура до северной камчатской тундры. Две его повести, включенные в настоящий сборник, относятся к жанру путевой лирической прозы.

ДОКТОРУ МЕДИЦИНСКИХ НАУК, ПРОФЕССОРУ

ВАЛЕНТИНЕ ПАВЛОВНЕ КЛЕЩЕВНИКОВОЙ

С БЛАГОДАРНОСТЬЮ ПОСВЯЩАЮ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Чувствую, что и эта книга начинает складываться у меня из дальневосточных путешествий. Чаще сам я тянулся к людям, иногда они тянулись ко мне - ничто так не сближает, как дальняя дорога. Выработав с годами способность в пути наблюдать, слушать, запоминать, я старался, по возможности, ничего не пропустить - знаю из опыта, что незначительная, казалось бы, деталь воскресит в памяти какой-нибудь важный эпизод, или живую картину природы, или образ случайного путника, с которым провел время у вечернего костра; как ни коротки, как ни мимолетны такие встречи, они тоже не проходят бесследно, что-то доброе заронится в душу и остается надолго.

Скоро месяц, как я в пути...

Посетил за это время с десяток мест, столь разных и по-своему удивительных, что в каждом хотелось пожить подольше, но мысль о том, что самое очаровательное впереди, заставляла торопиться. Так, впрочем, случалось со мной довольно часто, хотя, бывало, горько обманывался: забравшись в какую-нибудь таежную глубинку, ничего решительно для себя не находил, только и думал, как бы поскорее выбраться оттуда.

Третий день живу в рыбацком поселке Дата, в старом глинобитном домике, что стоит на отшибе, в полсотне шагов от тесной скалистой горловины, где река Турнин встречается с морем. Здесь почти никогда не бывает тихо, особенно по ночам, в самый разгар прилива, когда морские волны устремляются в горловину, не давая литься туда реке, и такой стоит гул, что с непривычки нельзя заснуть.

Лежу на узком топчане, устланном медвежьей шкурой, ворочаюсь с боку на бок и только закрою глаза, от громового наката волны вдруг содрогнется земля и в доме задребезжат стекла. Чтобы не будить хозяев, как можно тише встаю, выхожу на улицу. Большая луна глядится в лиман; не очень широкий, он не вмещает всего яркого голубого сияния, и оно выплескивается из берегов на высокие сопки, поросшие густым лесом.

А в начале пятого этой короткой июньской ночи понемногу смолкает морской прилив. На восточном горизонте, где скопились небольшие редкие облака, появляется ранняя утренняя заря. Кажется, что ветер с горных вершин не дает ей быстро подняться, и, потухая, она через минуту-другую вспыхивает вновь, пока не остается на тихом, чуть притемненном небе.

В Дату из Усть-Орочской, где я застрял из-за непогоды, можно было попасть без лишних хлопот за каких-нибудь два-три часа поездом, а мне, из вечного желания побольше увидеть, захотелось плыть туда вниз по течению Турнина, вдоль живописных отрогов Сихотэ-Алиня, на выдолбленной из тополя ульмагде, хотя на это нужно потратить весь день.

Мои знакомые орочи немало удивились, когда я попросил у них ульмагду, битый час пришлось объяснять, зачем она мне нужна, и они, кажется не поверив моим словам, в конце концов согласились. Охотников сопровождать меня тоже не нашлось, и не потому вовсе, что люди были заняты срочным делом, а потому, оказывается, что орочи не любят, да и боятся, когда на ульмагде посторонний человек, хотя сами они плавают на ней и в штормовую погоду.

После долгих уговоров согласился сопровождать меня Петр Степанович Быхинька из дома престарелых, где живут на полном государственном обеспечении, как их тут называют, "безродные", то есть те, кто остались к старости одиноки.

Когда я спросил Быхиньку, не боится ли он плыть со мной, старик, прищурив безбровые глаза, глянул на меня и, то ли в шутку, то ли серьезно, сказал:

- А чего мне боися, его все равно помирай скоро! - и засмеялся каким-то странным, курлыкающим смехом.

Из трех ульмагд, что лежали вверх дном на песчаной косе, он выбрал среднюю, быстро опрокинул ее, простучал кулаком вдоль бортов и, убедившись, что она годится, столкнул ее до половины в воду и привязал конец к причальному колу, вколоченному в сырой песок.

В отличие от оморочки, рассчитанной на одного человека без груза, она до того неустойчива, что стоит с непривычки сделать неосторожное движение, скажем, прихлопнуть на щеке комара, как оморочка сейчас же опрокидывается, - ульмагда отлично держится на крутой волне: четыре с половиной метра в длину и около метра в ширину, с низко сидящей кормой и приподнятым, похожим на утиный клюв носом, она незаменима и в большую весеннюю воду, и в малую, летом на перекатах.

В прежнее время, когда орочи кочевали вдоль берегов таежных рек, целой семье с ее небогатым скарбом вполне хватало одной ульмагды, чтобы перебраться на новое место. Однако выбрать в тайге тополь, годный под ульмагду, не так-то просто; для нее, по словам Быхиньки, требуется не очень старое дерево со здоровой сочной сердцевиной, в меру сучковатое, и чтобы оно росло поближе к реке, где живая вода постоянно питает корни, делая древесину эластичной и податливой.

- Пускай его на воде переночует, - сказал Быхинька. - Давно на косе лежит, мало-мало рассохлась. - И, посмотрев на не очень яркий закат солнца над горным хребтом, добавил: - Завтра, думаю, погода будет, так что утречком и пойдем в Дату, раз так надо тебе...

С утра в долине реки лежал густой белый туман; казалось, это надолго, потому что не было ветра и приречные кусты и травы, отягощенные росой, были неподвижны. Быхиньку, как я заметил, это ничуть не тревожило, он продолжал возиться с лодкой: промазывал голубой глиной небольшие трещинки, потом принялся перестилать дно тонкими рейками.

Только в десятом часу выглянуло солнце и открылась речная даль. Старик велел мне сесть в ульмагду, затем приподнял ее, сдвинул с отмели и сам легко перекинулся через борт. Схватив короткое с широкой лопастью весло, принялся грести энергичными рывками, направляя лодку к противоположному гористому берегу, где течение было потише.

Солнце меж тем поднималось, стремительно бегущая к морю река отражала в зеленоватой воде лесистые сопки, и порою казалось, что ульмагда скользит по опрокинутым деревьям и вот-вот заденет какое-нибудь.

- Что, так и будем все время прижиматься к скалам? - спросил я старика. - Наверно, к ночи только придем в Дату!

- Если бы я один шел, можно и пошибче, а с тобой, однако, не можно.

- Обратно в Усть-Орочскую как будете добираться, ведь против течения плыть долго?

Он глянул на меня с лукавой усмешкой.

- Обратно поездом, конечно. Наш брат, ороч, давно поездом ездит, а ты почему-то не захотел?

Я не стал повторяться и объяснять, почему не захотел, теперь, когда мы были в пути, это уже не имело никакого значения. Я решил переменить разговор.

- Верно про вас, Петр Степанович, говорят, что вы последний из рода Быхинька?

- Наверно, так...

- Как же случилось, что вы остались к старости одиноки?

Он помолчал, взял из кожаного кисета щепотку нарезанного листового табаку, скатал в шарик и запихал в начавшую потухать трубку. Раскурив ее, стал рассказывать печальную историю орочского рода Быхинька, когда-то довольно многочисленного, насчитывавшего более сотни человек, и кочевавшего вдоль холмистых берегов таежной реки Ма. Весной 1916 года от вспыхнувшей эпидемии оспы погибли все люди рода Быхинька.

- Я в то время далеко в тайге был, за сохатым гнался...

Зима в том году, рассказывал дальше Быхинька, рано пошла на убыль. После большой мартовской пурги - она оказалась последней - наступили тихие, ровные дни. Снег начал подтаивать и сделался рыхлым, лед на реке почернел, вздулся, было похоже, что весна принесет большую воду и стойбище окажется надолго отрезанным от таежных троп. В амбарчике на сваях, где хранились продукты, осталось мало юколы и мяса, и Петр Степанович стал собираться на охоту.