Уже темнело, когда Моргейна наконец отложила арфу.

– Я уже и струн не вижу, и охрипла, точно ворона; не могу больше петь. Изволь-ка выпить лекарство, Ланселет; а потом я пришлю к тебе слугу: пора тебе укладываться на ночь.

Криво улыбнувшись, Ланселет принял чашу из ее рук.

– Твои настойки и впрямь снимают жар, родственница, но – бр-р-р! Вкус у них…

– А ну, пей без разговоров! – рассмеялась Моргейна. – Артур отдал тебя в мое распоряжение – пока не поправишься…

– Ага, и, конечно же, если я откажусь, ты меня поколотишь и отправишь спать без ужина, а если я выпью лекарство, как хороший мальчик, меня поцелуют и угостят медовым пирогом, – съязвил Ланселет.

– Медового пирога тебе пока нельзя, обойдешься и вкусной кашкой-размазней, – прыснула Моргейна. – Но если ты все-таки выпьешь настойку, я поцелую тебя на ночь, а медовый пирог испеку, когда ты поправишься.

– Да, матушка, – отвечал Ланселет, наморщив нос. Гвенвифар видела: шутка Моргейне не по душе; но как только больной осушил чашу, молодая женщина склонилась над ним, легонько поцеловала в лоб и подоткнула ему одеяло – ни дать ни взять мать, укладывающая ребенка в колыбельку. – Ну вот, хороший ты мой мальчик, засыпай теперь, – смеясь, промолвила она, однако в смехе ее звучала горечь.

Когда за Моргейной закрылась дверь, Гвенвифар подошла к кровати больного.

– Она права, дорогой мой; тебе нужно выспаться хорошенько.

– Моргейна всегда права, и до чего же мне это осточертело, – в сердцах отозвался Ланселет. – Посиди со мной немного, любимая моя…

Нечасто осмеливался он так обращаться к своей королеве; однако Гвенвифар присела на край постели и позволила больному завладеть своей рукой. Очень скоро Ланселет заставил ее улечься рядом с собою и поцеловал; вытянувшись на самом краешке кровати, Гвенвифар позволяла целовать себя снова и снова; но спустя какое-то время Ланселет устало вздохнул и, не протестуя, дал ей подняться.

– Любимая моя, ненаглядная, так дальше продолжаться не может. Дозволь мне уехать от двора.

– Куда же? Гоняться за ненаглядным Пелиноровым драконом? А чем же тогда Пелинор станет развлекаться на старости лет? Он же охоту просто обожает, – отшутилась Гвенвифар, хотя сердце ее сжалось от боли.

Ланселет схватил ее за плечи и вновь уложил рядом с собою.

– Нет, не шути так, Гвен… ты знаешь, и я знаю, и Господь помоги нам обоим, думается мне, что знает и Артур: я никого не любил, кроме тебя, с тех самых пор, как впервые увидел тебя в доме твоего отца, – и никого другого вовеки не полюблю. А если надеюсь я сохранить верность королю своему и другу, тогда должно мне уехать от двора и никогда больше тебя не видеть…

– Если ты считаешь, что в том твой долг, я не стану тебя удерживать, – промолвила Гвенвифар.

– А я ведь уже уезжал прежде, – исступленно выкрикнул он. – Всякий раз, когда я отправлялся на войну, некая часть меня мечтала, чтобы я погиб от руки саксов и не возвращался более к безнадежной любви – прости меня Господи, порою я ненавидел своего короля, – а ведь я клялся любить его и служить ему верой и правдой! – а в следующий миг думал, что ни одной женщине не удастся разорвать нашу дружбу, и я давал слово не думать о тебе иначе, как о супруге моего сюзерена. Но ныне войны закончились, и вынужден я сидеть здесь целыми днями и глядеть на тебя рядом с ним, восседающим на высоком троне, и представлять тебя в его постели, женой счастливой и довольной…

– С чего ты взял, что я более счастлива и более довольна, чем ты? – дрожащим голосом осведомилась Гвенвифар. – По крайней мере, тебе дано выбирать, ехать тебе или задержаться, а меня вручили Артуру, даже не спросив, хочу я того или нет! И не могу я взять и уехать от двора, если происходящее мне не по душе, но должна оставаться здесь, в стенах крепости, и выполнять то, чего от меня ждут… если надо тебе уехать, я не могу сказать:» Останься!» – а если ты останешься, не могу потребовать: «Уезжай!» Ты по крайней мере, свободен оставаться или покинуть нас, в зависимости от того, что сделает тебя счастливее!

– Ты думаешь, для меня речь идет о счастье, неважно, остаюсь я или уезжаю? – вопросил Ланселет, и на мгновение Гвенвифар показалось, что он того и гляди разрыдается. Но вот рыцарь овладел собою. – Любимая, так что же мне делать? Господь меня сохрани причинять тебе новые горести! Если я уеду от двора, тогда долг твой окажется прост и ясен: быть хорошей женой Артуру, не более, но и не менее. А если я останусь… – Он умолк на полуслове.

– Если ты считаешь, что долг твой призывает тебя прочь, – промолвила она, – тогда уезжай. – И по лицу ее, затуманивая взор, хлынули слезы.

– Гвенвифар… – проговорил рыцарь, и голос его прозвучал так напряженно, словно он только что получил смертельную рану. Ланселет так редко называл ее полным именем; он всегда обращался к ней» моя госпожа» или «моя королева», а если в шутку – то просто Гвен. И теперь, услышав свое имя из его уст, королева подумала, что в жизни не внимала музыке слаще. – Гвенвифар, отчего ты плачешь?

Вот теперь ей придется солгать, и солгать умело, ибо честь не позволяет сказать ему правду.

– Потому что… – начала она, и умолкла, и сдавленно докончила:

– Потому что я не знаю, как мне жить, если ты уедешь прочь.

Ланселет судорожно сглотнул и сжал ее руки в своих.

– Но тогда… послушай, любовь моя… я не король, но отец подарил мне в Бретани небольшое поместье. Отчего бы тебе не уехать из Камелота вместе со мною? Я… я сам не знаю… может, так оно достойнее, нежели оставаться здесь, при Артуровом дворе, и соблазнять его жену…

«Так значит, он меня любит, – думала Гвенвифар, – его влечет ко мне, это – достойный выход…» Но тут же нахлынула паника. Уехать Бог знает куда, одной, так далеко – даже если рядом будет Ланселет… и сей же миг королева представила, что о ней скажут, если она покроет себя бесчестием…

Ланселет лежал, по-прежнему сжимая ее руку.

– Мы никогда не смогли бы вернуться, ты ведь понимаешь – никогда. И, скорее всего, нас обоих отлучили бы от церкви… для меня это ничего не значит, не такой уж я убежденный христианин. Но ты, моя Гвенвифар…

Она закрыла лицо покрывалом и зарыдала: какая же она жалкая трусиха!

– Гвенвифар, – промолвил он. – Я не хотел бы ввести тебя в грех…

– Мы уже согрешили, и ты, и я, – горько выкрикнула она.

– И, если священники не врут, мы будем за это прокляты, – с ожесточением отозвался Ланселет, – и однако же я не получил от тебя ничего, кроме этих поцелуев: зла и вины перепало нам с лихвою, но ни малой толики наслаждения, что таит в себе грех. И, сдается мне, не верю я священникам – что же это за Бог такой, что расхаживает в темноте вроде как ночной сторож, подглядывая и подсматривая, точно старая деревенская сплетница, любопытствующая, не спит ли кто-нибудь с женою соседа…

– Вот и мерлин говорил что-то похожее, – тихо промолвила Гвенвифар. – Иногда мне кажется, что в этих словах есть смысл, а в следующий миг я задумываюсь, уж не дьявольское ли это искушение…

– Ох, только не говори мне про дьявола, – воскликнул Ланселет, снова заставляя ее улечься рядом. – Любимая, родная моя, я уйду, если ты того хочешь, или останусь, но только не в силах я видеть, как ты горюешь…

– Я сама не знаю, чего хочу, – рыдала и всхлипывала она, позволяя себя обнять. Наконец Ланселет прошептал:

– За грех мы уже заплатили… – и припал к ее губам. Трепеща, Гвенвифар уступила поцелую, и вот уже жадные, нетерпеливые ладони его легли ей на грудь. Королева почти надеялась, что на сей раз одними поцелуями он не удовольствуется, но тут в коридоре послышались шаги, и Гвенвифар в панике выпрямилась. Когда в комнату вошел Ланселетов оруженосец, она уже чинно сидела на краешке кровати.

– Лорд мой? – откашлявшись, произнес вошедший. – Леди Моргейна сказала, что тебе пора спать. С твоего позволения, госпожа?..

«Снова Моргейна, будь она проклята!» Рассмеявшись, Ланселет выпустил руку Гвенвифар.