Я понимал: Северин больше всего боялся, чтобы одна или другая или обе не умерли прямо у него на руках от потери крови, чтобы они не истекли кровью и не утонули, пока он бежал к ним.

– С ними все в порядке! – крикнул я вниз, где Утч поддерживала Эдит, замершую в ожидании известий. – Я позвоню в больницу и скажу, что вы едете.

Северин взял у меня из рук Дорабеллу и понес обеих голеньких девочек вниз к Эдит; бледная и трясущаяся, она осмотрела каждую рану на тельце своих дочек с болью и ужасом, как будто раны эти были ее собственные.

– Вы ужинайте, будьте как дома, – рассеянно сказала Эдит, хотя ей, конечно, было все равно, она думала только о детях.

Внезапно Северин выпалил:

– Это могло случиться с вами.

Он, конечно же, имел в виду ее и меня, он хотел сказать – должно было случиться.

Но я с удивлением почувствовал: меня сейчас не волнует, что они думают. Я вдруг вспомнил, что мои Джек и Барт тоже несколько раз плескались в этой опасной ванне. Я думал только о том, что это могло случиться с ними и все могло кончиться гораздо хуже.

Мы набросили на детей какую-то одежду, и Утч открыла дверцу машины. Эдит даже не махнула рукой и не сказала спасибо; сев в машину и прижав к себе раненых девочек, она предоставила Северину везти их в больницу. Там осколки аккуратно вытащат, раны зашьют, и девочки будут как новенькие. Когда машина уже отъехала, я порадовался, увидев, что Эдит закурила.

Утч настояла, чтобы мы убрали в ванной. Конечно, им было бы неприятно вернуться домой и застать там все в крови. Мы вместе дотащили тяжелую раму и несколько крупных кусков стекла до мусорного ящика; вместе все пропылесосили и извлекли осколки из каждой щелочки. Кусочек стекла я нашел даже на зубной щетке – повсюду была опасность. Мы отмыли от крови всю ванную: долго скребли пол и ступеньки, засунули все полотенца в стиральную машину и запустили ее. Отверткой я выковырял все осколки из проклятого желобка, в котором держалась стеклянная дверь. Я вспомнил, как Эдит однажды упиралась ногами в нее. Я знал, где лежит чистое белье («Ты должен знать», – сказала Утч), и мы повесили на вешалки чистые полотенца. Я все же надеялся, что хоть один кусочек стекла завалялся в ванне, чтобы Северин мог сесть на него.

Закончив, мы не чувствовали голода. Холодный кальмар, приготовленный Северином, не возбуждал аппетита. Мертвый, он лежал прямо на залитой вином скатерти, куда его уронила Утч. Стол с едой выглядел как операционная после долгого и кропотливого труда хирургов.

По дороге домой я не сказал ни слова. Утч только один раз нарушила молчание:

– Твои дети должны быть для тебя важнее всего остального.

Я не ответил, но вовсе не потому, что не был согласен.

В ту ночь я проснулся один во влажной постели. Шел дождь, окно оказалось открыто. Я обошел весь дом, но Утч, наверное, гуляла. Куда она могла пойти в такую погоду? Я проверил, закрыты ли окна в спальне у детей. Барт лежал, утонув в подушке, сжав пальцами простыню. Тоненький Джек лежал в своей кровати, в грациозной позе танцора. И я понял, что мне еще долго не удастся заснуть. Я прислушался к глубокому и размеренному дыханию детей. Потом нашел зонтик. Там, где была Утч, зонтик ни к чему. Я знал, что она не вернула ключи от клетки и борцовского зала Северину. Я подумал, что если Утч гуляет, почему бы мне не последовать ее примеру. Выйдя под дождь, я поприветствовал бессонницу, как сварливую любовницу, которой долго пренебрегал.