Она была так рада уехать из Парижа, что еще толком не успела ничего обдумать; и вот теперь у нее появились сомнения насчет одежды. Она надела высокие, по колено, лакированные зеленые сапоги и решила, что выглядит неплохо. Пожалуй, лишь немногие одевались в Париже, как Эдит, а в Вене уж наверняка никто. В конце концов, Северин Уинтер бывал в Америке. Думая об Америке, Эдит всегда вспоминала Нью-Йорк. Она не знала, что Северин Уинтер в основном торчал в Айове, проводя время в лингафонном кабинете с наушниками или на борцовском мате – тоже в наушниках, но только защитных (из-за этого, а также по причинам генетическим, уши его были плотно прижаты к голове).

«Сээ-вээ-рин», – сказала она снова, будто пробуя на вкус суп.

Она вообразила худого бородатого человека, которому в его двадцать семь можно дать больше тридцати. В Америке она даже взглядом не удостаивала двадцатисемилетних выпускников университета и представить себе венца такого возраста просто не могла. Какими науками он занимается? Пишет диссертацию о малоизвестных художниках?

Теперь солнышко освещало уже только купидонов на крыше старых зданий вдоль Опернринг. Ей может понадобиться пальто. Пожалуй, стоило бы купить. Но вспомнив австрийскую одежду – либо кожаную, либо из толстой шерсти, – достала свою черную французскую пелеринку. Она выглядела немного претенциозно; но посмотрев в зеркало, решила, что отрекомендуется представителем нью-йоркского Музея современного искусства, только что прилетевшим из Парижа. Ведь почти так оно и было, правда?

Немного пройдя пешком, Эдит оказалась возле нужного дома на Швиндгассе, буквально за углом от Бельведера. Как-то внезапно стемнело. Улица была узкая, вымощенная булыжником; напротив находилось болгарское посольство, а рядом – заведение под названием «Польский читальный зал»; в соседнем квартале вниз по улице тускло светились окна кофейни, потерявшей былую элегантность. В вестибюле дома она прочитала на медных дощечках имена жильцов, поднялась по мраморной лестнице на один пролет и позвонила в дверь.

«Сээ-вээ-рин», – прошептала она себе.

Она приподняла подбородок, собираясь смотреть вверх, когда откроется дверь; ведь она решила, что он будет высок, худ и бородат. Удивительно, но пришлось ей смотреть чуть-чуть сверху вниз. Открывший дверь парень был чисто выбрит, одет в спортивные туфли, джинсы и футболку; выглядел он как самый дикий американский турист, попавший в Европу. Впечатление довершала крикливая университетская курточка, черная с кожаными рукавами и чересчур большой золотой буквой «I» на груди. «Американское барокко», – подумала Эдит. Наверное, это университетский приятель Северина Уинтера.

«Скажите, Северин Уинтер здесь живет?» – неуверенно спросила Эдит.

«Конечно, я живу здесь», – сказал Северин.

Он отпрыгнул назад – скорее как боксер, поддразнивающий противника, нежели как хозяин, приглашающий гостя войти в дом. Но улыбка его была совершенно обезоруживающей, немного мальчишеской. Она заметила сломанный, со щербинкой чуть ли не до десны, зуб и не оставила без внимания его темные густые и пушистые волосы. «Медвежонок», – подумала она, входя.

«Меня зовут Эдит Фаллер, – сказала она и неожиданно для себя смутилась. – Я приехала посмотреть картины вашего отца. Вы ведь писали в Музей современного искусства?»

«Да-да. – Он улыбнулся. – Но я не думал, что они на самом деле кому-то нужны».

«Что ж, я пришла взглянуть на них», – сказала она и почувствовала себя неловко, оттого что ее слова прозвучали слишком холодно.

«И вы пришли вечером? Разве в Нью-Йорке не принято смотреть картины при дневном свете?» – спросил он.

Она снова смутилась, но потом поняла, что он шутит, и засмеялась – он был забавен, этот медведь. Эдит вошла в гостиную, где висело столько картин, что она сначала не могла толком разглядеть ни одной; там было множество книг, фотографий и всевозможных безделушек. Эдит подозревала, что гостиная – это лишь верхушка айсберга, одна из гор материка. Комната была так заставлена вещами, что она не заметила в ней людей, и когда поняла, что он представляет ее присутствующим, слегка вздрогнула от неожиданности. Там была женщина лет так от сорока девяти до шестидесяти двух; с плеч у нее свисала какая-то неряшливая хламида с разрезом, кое-как подобранная и подпоясанная; казалось, одеяние это наспех скроено из покрывала в стиле «арт нуво». Это была фрау Райнер.

«Подруга моей матери, – сказал Северин Уинтер. – Тоже была натурщицей».

Испещренное морщинами мрачное лицо и огромный рот – вот и вся натура, которую в данный момент являла собой фрау Райнер; тело ее терялось в складках странного наряда.

Далее последовали два практически неразличимых человека, их имена ошеломляли не меньше их внешности и напоминали название незнакомого блюда, которое вы никогда бы не рискнули заказать, предварительно не спросив совета. Им было лет по шестьдесят с лишком, и выглядели они как шпионы, или гангстеры, или вышедшие в тираж боксеры, проигравшие большинство своих матчей. Тогда Эдит еще не знала, что Северину Уинтеру они приходились чуть ли не любимыми дядюшками. Звали их Зиван Княжевич и Васо Триванович, старые четники, улизнувшие и от Тито, и от партизан в самом конце гражданской войны в Югославии. Они-то, наравне с Катриной Марек, и участвовали в воспитании Северина Уинтера, учили его борьбе и советовали ему поехать тренироваться в Америку, чтобы когда-нибудь положить на лопатки русских. В молодости они выступали за команду Югославии в вольной борьбе. Васо Триванович завоевал бронзовую медаль на Олимпийских играх 1936 года в Берлине, да и Зиван Княжевич был не хуже.

Как настоящие рыцари, Васо и Зиван поцеловали Эдит руку. А фрау Райнер протянула ей свою, да так высоко, что Эдит догадалась – надо поцеловать; неожиданно для себя она так и сделала. Рука напоминала шкатулку для колец; духи, к ужасу Эдит, оказались такие же, как у нее самой. Похоже, ей на сей раз изменил вкус.

Вокруг деревянного с инкрустацией массивного стола с упругой грацией мускулистого оленя без устали двигался Северин Уинтер.