– Вам, как никому, очевидна пагубность этой привычки, – говорила она.

– Как никому? – невинно переспрашивал он. Иногда ему даже нравилось подразнить ее.

– Вы ведь невысокого мнения о религии, – заметила как-то Каролина.

– Положим, – осторожно отвечал он, отдавая себе отчет, что Каролина, молодая и быстрая, слишком серьезный противник.

– Ну, а что такое ваше пристрастие, как не религия?

– Но я никому не запрещаю молиться, – отрезал д-р Кедр. – Молитва – сугубо личное дело. Молиться или нет, человек решает сам. Молитесь, пожалуйста, кому и чему угодно. А вот такие, как вы, рано или поздно сочиняют свод правил и требуют их неукоснительного исполнения.

Говоря это, Уилбур Кедр чувствовал, однако, слабость своих позиций. Сестра Каролина взяла его в оборот. Социализм его восхищал, но спорить с социалисткой – все равно что спорить со служителем культа. Государство, запрещающее аборты, вещала Каролина, узаконивает насилие над женщиной, запрещение абортов – особый вид насилия, в основе которого лежит ханжество и самодовольство. Право на аборт – это не просто право свободы выбора, это долг государства принять закон, гарантирующий это право.

– Но стоит государству принять закон, оно тут же начинает диктовать правила, – протестовал д-р Кедр.

Он говорил сейчас как истый янки, уроженец Мэна. А сестра Каролина только улыбалась. Она опять вовлекла его в спор и заманила в очередную ловушку. Д-р Кедр не был политик, приверженец системы. Он был просто хороший человек.

– В другом, лучшем мире… – начинала она терпеливо объяснять,

Д-р Кедр при этих словах взрывался.

– Я живу не в лучшем мире! – кричал он. – А в этом, в этом самом. Я принимаю его как данность. Давайте говорить об этом мире!

Но эти споры очень утомляли его. И ему сразу же хотелось подышать эфиром. Чем больше он горячился в споре, тем необходимее был эфир и тем сильнее он чувствовал правоту сестры Каролины.

– Я не могу быть всегда прав, – устало говорил он.

– Да, я понимаю, – сочувственно кивала сестра Каролина. – Именно потому, что даже очень хорошие люди не всегда правы, нужно общество, нужны некие правила. Называются они приоритеты.

– Называйте, как хотите, – ворчливо отвечал д-р Кедр. – У меня нет времени для философии, политики, религии. У меня уже вообще больше нет никакого времени.

И всегда где-то на задворках сознания ему слышался плач новорожденных. Даже когда в приюте так же тихо, как в могиле, как в последних дотлевающих пустых домах Сент-Облака, Уилбуру Кедру все равно слышался плач младенцев, и они плакали, он это знал, не потому, что хотели родиться. А потому, что родились.

Тем летом мистер Роз написал Уолли, что они с дочерью приедут на день-другой раньше всей команды; и надеется, что к его приезду все будет готово.

– Мы очень давно не видели его дочку, – сказал Уолли; все трое были в конторе яблочного павильона.

Эверет Тафт смазывал машинным маслом инвалидное кресло, а Уолли сидел на столе, свесив безжизненные ноги, обутые в безукоризненно начищенные мокасины, которым было уже больше пятнадцати лет.

Кенди играла с калькулятором.

– Девочка, кажется, ровесница Анджелу, – сказала она.

– Точно, – ответил Гомер.

И получил от Уолли прямой удар в челюсть – единственный тип удара; который он мог нанести в сидячем положении. Гомер стоял нагнувшись, а Уолли сидел на столе, поэтому удар был неожиданно мощный и пришелся прямо в щеку. Потрясенная Кенди с силой оттолкнула калькулятор, он проехался по столу и со стуком упал на пол. Гомер тоже упал, но без стука. Просто рухнул всем телом. Приложил руку к щеке – наверняка скоро вздуется синяк.

– Уолли! – сказала Кенди.

– Мне это, в конце концов, надоело! – крикнул Уолли. – Неужели у тебя нет других слов?

– Боже мой, Уолли! – Кенди не находила слов.

– Все в порядке, – сидя на полу, сказал Гомер.

– Прости меня. Но что ты все заладил свое «точно». Мне это действует на нервы, – сконфузившись, проговорил Уолли.

С этими словами он оперся руками о стол, чтобы спрыгнут (Уолли уже много лет не делал этой ошибки), повинуясь естествен ному порыву помочь Гомеру встать на ноги; на какой-то миг он забыл, что ноги у него не ходят. Если бы Кенди не подхватила его и не прижала к груди, он бы упал на пол рядом с Гомером. Гомер поднялся на ноги и помог Кенди посадить его обратно на стол

– Прости, старик, – сказал Уолли и прижался головой к его плечу. – Я не хотел этого.

На этот раз Гомер удержался и не сказал «точно». Кенди пошла за полотенцем и льдом, чтобы приложить к опухшей щеке Гомера.

– Все в порядке, Уолли, – повторил Гомер.

Уолли слегка подался вперед, Гомер наклонился к нему, и они потерлись лбами. Вошедшая со льдом Кенди так и застала их.

Все эти пятнадцать лет Кенди с Гомером считали, что Уолли давно обо все догадался, примирился со случившимся и расстраивает его только их боязнь признаться. Но ведь для Уолли лучше, что они молчат. В каком неудобном, непонятном положении он окажется, если они вдруг поведают ему правду! Главное, чтобы Анджел ничего не знал. Не дай Бог, если в их тайну его посвятят посторонние. Но Уолли, конечно, ему не скажет, даже если и знает.

Гомера удивляло одно, почему Уолли не ударил его раньше.

– Как ты это себе объясняешь? – спросила Гомера Кенди, когда они ночью сидели на краю бассейна.

Какое-то крупное, судя по жужжанию, насекомое запуталось в защищающей от листопада сетке, мало-помалу его трепыхание становилось все тише, тише…

– Наверное, эти мои «точно» и впрямь действуют на нервы.

– Уолли вес знает, – сказала Кенди.

– Ты это говоришь пятнадцать лет.

– Ты думаешь, он не знает?

– Я думаю, он любит тебя, а ты любишь его, – сказал Гомер. – Думаю, он знает, что мы оба любим Анджела. И Уолли, наверное, тоже его любит.

– А как, по-твоему, он догадывается, что Анджел наш ребенок?

– Не знаю. Я знаю одно, когда-нибудь придется открыть Анджелу правду. По-моему, Уолли знает, что я тебя люблю, – сказал он.

– А что я тебя люблю? – спросила Кенди. – Это он знает?

– Ты любишь меня изредка.

– Я говорю не о сексе.