– Но только эти милые животные, надеюсь, находятся в своих местечках, где им надо быть.

– Да, им бы всем надо быть в своих закутах, но случается и иначе: бывает, что свиньи садятся в гостиных.

– О, господи! какие ужасы!

– О да! Есть много ужасов.

– Но, а есть ли зато где-нибудь ангелы?

– А есть… Вот, например, хоть такие, как наша Лида!

– Не нахожу: девчонки, которые не знают, что они такое.

– Вы, господа, пребезбожно их мучите и, можно сказать, истязаете!

– Каким это образом?

– Вы к ним пристаете, их злите, а когда бедные девочки в нетерпении что-нибудь вам брякнут, вы это разглашаете и им вредите. По правде сказать, это подлость!

– Ни о чем таком не слыхала.

– А я, представь, слышал. Говорят, будто когда Лида пришла к тебе на бал в закрытом лифе, ты ей сделала колкость.

– Нимало!

– Ты над ней обидно пошутила: ты сказала, что она, вероятно, когда будет дамой, то и своему будущему Адаму покажет себя «кармелиткой», в двойном капюшоне, и она тебе будто отвечала, что к своему Адаму она, может быть, придет даже «Евой», а посторонним на балу не хочет свои плечи показывать.

– И представь, это правда, она так и сказала!

– Сказала, потому что не надо было к ней приставать. Байрон прекрасно заметил, что «и кляча брыкается, если сбруя режет ей тело», а ведь Лида не кляча, а молодая, смелая и прекрасная девушка. Для этакой Евы, черт бы меня взял, очень стоит отдать все свои преимущества и идти снова в студенты.

– Ты за ней просто волочишься?

– Я не очень, а ты б послушала, какого мнения о ней наш старший брат Лука! Он говорит, что «провел с ней самое счастливейшее лето в своей жизни». А ведь ему скоро пойдет восьмой десяток. И в самом деле, каких она там у него в прошлом году чудес наделала! Мужик у него есть Симка, медведей все обходил. Человек сорока восьми лет, и ишиасом заболел. Распотел и посидел на промерзлом камне – вот и ишиас… болезнь седалищного нерва… Понимаете, приходится в каком месте?

– Ты без подробностей.

– Так вот его три года врачи лечили, а брат платил; и по разным местам целители его исцеляли, и тоже не исцелили, а только деньги на молитвы брали. И вся огромнейшая семья богатыря в разор пришла. А Лидия приехала к дяде гостить и говорит: «Этому можно попробовать помочь, только надо это с терпением».

– Ну, этого ей действительно не занимать стать! – заметила с сдержанною иронией хозяйка.

– Да, она и начала класть этого мужичищу мордой вниз да по два раза в день его под поясницей разминала! Понимаете вы? Этакими-то ее удивительными античными руками да по энтакому-то мужичьему месту! Я посмотрел и говорю: «Как же теперь после этого твою руку целовать?» Она говорит: «Руки даны не для того, чтоб их целовать, а для того, чтоб они служили людям на пользу». А брат Лука… он ведь стал старик нежный и нервный: он как увидал это, так и зарыдал… Поп приходил к нему дров просить, так он схватил его и потащил и показывает попу: «Смотри! – говорит, – видишь ли?» Тот отвечает: «Вижу, ваше высокопревосходительство!»

«А разумеешь ли?»

«Разумею, – говорит, – ваше высокопревосходительство! Маловерны только и ко храму леностны, но по делам очень изрядны».

«То-то вот и есть „очень изрядны“! А ты вот и молись за них в храме-то. Это твое дело. А я тебе велю за это дров дать».

«Слушаю, – говорит, – ваше высокопревосходительство! Буду стараться!»

– И ничего небось не старался?

– Ну, разумеется: дурак он, что ли, что будет стараться, когда дрова уже выданы? А только Симка-то теперь ходит и опять детей своих кормит, а Лиду как увидит, сейчас плачет и пищит: «Не помирай, барышня! Лучше пусть я за тебя поколею… Ты нам матка!» Нет, что вы ни говорите, эти девушки прелесть!

– Только с ними человеческий род прекратится.

– Отчего это?

– Не идут замуж.

– Какой вздор! Посватается такой, какого им надо, и пойдут. А впрочем, это бы еще и лучше, потому что, по правде сказать, наш брат мужчинишки-то стали такая погань, что и не стоит за них и выходить путной девушке.

– Пусть и сидят в девках.

– И что за беда?

– Старые девки все злы делаются.

– Это только те, которым очень хотелось замуж и их темперамент беспокоит.

– Дело совсем не в темпераменте, а на старую девушку смотрят как на бракованную.

– Так смотрят дураки, а умные люди наоборот, даже с уважением смотрят на пожилую девушку, которая не захотела замуж. Да ведь девство, кажется, одобряет и церковь. Или я ошибаюсь? Может быть, это не так?

VIII

Хозяйка улыбнулась и отвечала:

– Нет, это так; но всего любопытнее, что за девство вступаешься ты, мой грешный Захарик.

– А что, сестрица, делать? Теперь и я уже не тот, и в шестьдесят пять лет и ко мне, вместо жизнерадостной гризетки, порою забегает мысль о смерти и заставляет задумываться. Ты не смейся над этим. Когда и сам дьявол постареет, он сделается пустынником. Посмотри-ка на наших староверов, не здесь, а в захолустьях! Все ведь живут и согрешают, а вон какая у них есть отличная манера: как старичку стукнет шестьдесят лет, он от сожительницы из чулана прочь, и даже часто выселяется совсем из дому. Построит себе на огороде «хижину», под видом баньки, и поселяется там с нарочитым отроком, своего рода «Гиезием», и живет, читает Богословца или Ключ разумения, а в деньгах и в делах уже не участвует, вообще не мотрошится на глинах у молодых, которым надо еще в жизни свой черед отнести. Я это, право, хвалю. Пускай там и говорят, будто отшельнички-старички раз в недельку, в субботу, по старой памяти к своим старушкам в чулан заходят, но я верю, что это они только приходят чистое бельецо взять… Милые старички и старушечки! Как им за то хорошо будет в вечности!

– Бедный Захарик! Может быть, и ты так хотел бы?

– О, без сомнения! Но только куда нам, безверным. А кстати, что это я заметил у твоего Аркадия, кажется, опять новый отрок?

Хозяйка сдвинула брови и отвечала:

– Не понимаю, с какой стати это тебя занимает?

– Не занимает, а я спросил к слову о Гиезии, а если об этом нельзя говорить, то перейдем к другому: как Валерий, благополучно ли дошибает свой университет?

– А почему же он его «дошибает»?

– Ну, да, кончает, что ли! Будто не все равно? Не укусила ли его какая-нибудь якобинская бацилла?

– Мой сын воспитан на здоровой пище и бацилл не боится.

– Не возлагай на это излишних надежд: домашнее воспитание все равно что домашняя температура. Чем было в комнате теплее, тем опаснее, что дети простудятся, когда их охватит.

– Типун тебе на язык. Но я за Валерия не боюсь: его бог бережет.

– Ах, да, да, да, ведь он «тепло-верующий»!

– Такими вещами не шутят. Мы, русские, все тепло верим.

– Да, мы теплые ребята! Но постойте, господа, я видел картину Ге!

– Опять яичница?

– Нет. Это просто бойня! Это ужасно видеть-с!

– Очень рада, что его прогоняют с выставок. Мне его самого показывали… Господи! Что это за панталоны и что за пальто!

– Пальто поглотило много лучей солнца, но это еще не серьезно.

– А ты находишь, что его мазня – это серьезно?

– Я говорю не о мазне, а о фраке.

– Что за вздор!

– Это не вздор. Он должен был представиться и не мог, потому что подарил свой фрак знакомому лакею.

– Но почему это узнали?

– Он сам так сказал.

– Как это глупо!

– И дерзко! – поддержала гостья. А генерал заключил:

– Это замечательно! Теперь просто говорят: «замечательно!»

– А почему замечательно?

– А потому замечательно, что эти, – как вы их кличете, – «непротивленыши», или «малютки», всё чему-то противятся, а мы, которые думаем, что мы сопротивленцы и взрослые, – мы на самом деле ни на черта не годны, кроме как с тарелок подачки лизать.

– Ну, – пошутила хозяйка, – он опять договорится до того, что кого-нибудь зацепит!