– Это что-нибудь из толстовского, в простом этого нет!

– Извините-с! Не угодно ли посмотреть в самом в простом второе послание к коринфянам двенадцатая глава?

– Откуда ты все это знаешь, где и какая глава?

– Га! интересуюсь-c!Я хочу этим побить Толстого!

– Так и бей! Это прекрасно тебя выставит.

– Позвольте-с, – придет время.

– Какого еще надо время: он надоел.

– Прекрасно-с, но ничего не надо делать даром… Из их похвал не шубу шить. С тех пор как изобретены денежные знаки, за всякие услуги надо платить: я из руки выпускаю услугу, а ты клади об это самое место денежный знак.

– Но ты бы мог и получить наследие.

– Ах, вам все не идет из головы дядя Лука!

– Именно не идет.

– Ну, я вас успокою: с наследством этим все кончено: «оставь надежду навсегда!»

– Ты этого не можешь знать.

– Нет, знаю. Я это купил, родная, у нотариального писаря. Все отдано на «питательные учреждения» и «открытое научение».

– Ты шутишь!

– Нисколько-с.

– А Лидия?

– Ей не нужно; она не хочет возбуждать зависти и ссор и отказалась.

– Вот дура! И вредная! не отдала родным!

– Но этого нельзя допустить!

– Не надо бы-с!

– Что ж делать?

– Надобно спасаться, чем знаете, хоть даже чудом!

– Теперь ты веришь в чудо?

– О да, maman!.. Я верю во все, во что угодно: я жить хочу.

Я вам даже нечто и больше скажу, но это между нами.

– Пожалуйста.

– Надо проводить нового чудотворца.

– Какие пустяки!

– Нет-с: это надо. И у меня такой есть!

– Но что же он может делать?

– Не беспокойтесь!.. маленькие вещицы он уже делает, и очень недурно, но надо его хорошо вывесть и хорошо рекомендовать. О, я знаю, что надо в жизни!

Мать и сын умолкли. Казалось, они оба вдруг устали от всех перебранных ими впечатлений и тяжести такого решения, после которого каждым из них ощущалась потребность в каком-нибудь внешнем толчке и отвлечении, и за этим дело не стало. В эти самые минуты, когда мать и сын оставались в молчании и ужасе от того, на что они решились, с улицы все надвигался сгущавшийся шум, который вдруг перешел в неистовый рев и отогнал от них муки сознания. Валерий все еще был погружен в соображения, но хозяйка встревожилась и оживилась: она выбежала в беспорядочном туалете в гостиную, бросилась к окну и закричала:

– Смотри, какая толпа!

Валериан лениво потянулся как бы спросонья и отвечал сквозь зубы:

– Нелепая толпа, maman, не стоит и смотреть!

– Да, но, однако, это трогательно!

– А я так думаю – нимало.

– Но да, но все-таки ведь это вера!

– Не знаю, право!

– А вообрази, наш швейцар: он, должно быть, совершенный нигилист.

– Он, кажется, когда-то славился другим.

– А именно?

– Он помогал переводить нигилистов. О нем знает ваш генерал.

– Но как же, – я его спрашиваю, – что это значит? А он отвечает: «Необстоятельный народ-с мечется, а не знает чего».

– Он, однако, умно вам ответил.

– Ну, полно, пожалуйста! Но что за глупые, вправду, чего они все разом хотят?

– Вероятно, они хотят, чтоб их вытолкали и побили.

– И какие гадкие: испитые, оборванные!

– Ну да, труждающиеся и обремененные. Тут, верно, где-нибудь Jean или Onthon.

– Гляди, пожалуйста: вот и эта бойкая женщина, на которую жалуются. Взаправду, смотри, как она их царапает!

Валериан встал и оживился.

– А-а! – сказал он, улыбаясь, – вот к этой я неравнодушен. Это личность с характером, ее зовут как-то вроде Елизавет Воробей; она вывозит знаменитость в свет, и бьет, и царапает ту самую публику, которая сделала им всю ихнюю славу. По-моему, она да Мещерский только двое и постигли, что нужно людям, которые не знают, чего хотят. Пойду смотреть, как она этих олухов лущит!

Valerian вышел в переднюю, где было темно, но у лампы возилась со спичками та самая красивая горничная с китайскими глазками, которая несколько времени назад ласково позволяла генералу целовать ее в шейку. Увидав ее, Valerian поморщился и стал надевать перчатки.

Девушка бросила спички и хотела уйти, но опять остановилась. Она была неспокойна, и лицо ее разгоралось и принимало дерзкое выражение.

Молодой человек это заметил и, вскинув на голову фуражку, стал сам надевать без помощи свое пальто.

Девушка посмотрела на него искоса и решилась ему помочь. Она взяла у него из рук пальто, но едва лишь он начал вздевать его в рукава, как она бросила пальто на пол и исчезла за вешалкой, где была маленькая дверь в каютку, служившую ей помещением. Из этой каютки на парадную лестницу выходило маленькое зеркальное окошечко, затянутое голубою тафтой.

– Свинья! – прошептал вслед ей Валериан и, подняв с полу пальто, отряхнул и надел его без посторонней помощи, а потом, выйдя на лестницу, торопливо побежал вниз по ступеням. Но быстрота его не спасла, и вслед ему из окна раздалось:

– Ишь, сгорбил как виноватую спину! Думает, не знаю, куда поспешает! Драть бы вас с вашим старухам-то!

Но Валериан убегал и старался не слушать о том, чего, надо думать, он заслужил.

Внизу лестницы встретились два брата: Аркадий и Валерий, «рохля» и «живчик». Аркадий (рохля) был старше Валерия (живчика) лет на шесть и гораздо его солиднее. Он был тоже породистый «полукровок»: как Валерий, пухлый и с кадыком, но как будто уже присел на ноги. С лица он походил разом на одутловатое дитя и на дрессированного волка. От него пахло необыкновенными духами, напоминавшими аромат яблочных зерен.

Дверь материной квартиры рохля нашел незакрытою. Так она оставалась после недавнего выхода Валериана. Аркадий презрительным тоном обратил на это материно внимание. Та пожала плечами и сказала:

– Что ж делать? Мы ведь даже не вольны в нашей прислуге. Принять и отпустить человека – целая процедура, и люди это знают и не боятся, а позволяют себе все что угодно.

Аркадий перебил:

– Надо, чтобы Валериан не ставил себя в такое положение, чтобы зависеть от женщины! Мать махнула рукой и сказала:

– Ах, уж оставь говорить против женщин!

Из комнатки за вешалкой как бы в ответ на это слышалось тихое истерическое всхлипывание.

Хозяйка встала и заперла эту дверь и снова села.

– Я всегда буду говорить, что женская прислуга никуда не годится, – произнес тихо Аркадий.

– Она дешевее и полезнее, – отвечала мать.

– Зато вот и терпите ее выходки.

– Ах, я уж и не знаю, от каких выходок хуже! Мне кажется, от всех этих впечатлений можно сойти с ума!

– Это всегдашняя ваша песня, maman… Но зачем вы за мной посылали?

– У меня был брат Захар… Когда ж это кончится?

– Да что такое? Дядя вечно болтает… Он известный болтун!

– Пусть он болтун, но ты не порть свою карьеру. Я за тебя дрожу!

– Да нечего вам дрожать, maman! To время, когда шантаж был развит, прошло. Теперь все в низшем классе знают, что за шантаж есть наказание, и к тому же я и сам не хочу здесь больше оставаться, где этот fabulator elegantissimus[9] невесть что обо всех сочиняет. Тетя Олимпия сама взялась мне уладить это с Густавычем. Его зятя переведут на Запад, а я получу самостоятельное назначение на Востоке.

– О, пусть бы она хоть этим загладила свой грех передо мною!

– Какой же это грех?

– Грех? Несчастье всей моей жизни.

– Ах, это что-нибудь такое, чего мы, как дети, не должны знать!

– Вы не знаете ничего, кроме того, что вас самих касается. Но когда же она тебя устроит?

– Сегодня… может быть, сейчас! Если я получу назначение, то танта Олимпия сюда заедет… Да вот и она, – добавил он, взглянув в окно на улицу, – я вижу, у подъезда ее коляска и кучер с часами на пояснице.