- Этот, - говорил, - один чисто действует: он понял дело и напал на свою роль.

А похвала эта, впрочем, в простом изъяснении сводилась к тому, что он почитал знаменитого московского врача "объюродевшим", но уверял, что "в Москве такие люди необходимы" и что она потому и крепка, что держится "credo quia absurdum". {"Верю, потому что абсурд" (лат.)}.

Любопытный был человек! Жил холостяком, брак считал недостойным и запоздалым учреждением, остающимся пока еще только потому, что люди не могут найти, чем бы его заменить; ходил часто без шапки, с толстой дубиной в руке, ел мало, вина не пил и не курил и был очень умен.

Моя теща пользовалась его расположением "как умная немка". Жена моя должна была у него лечиться. После она хотела съездить к Tante Августе в Поланген, где море гораздо солонее.

Я сказал:

- Прекрасно.

- И Фриде с собою возьмем, надо его показать танте и Авроре: она ведь его еще не видала.

- Пожалуйста, возьмите; его только и остается показывать танте Августе да Авроре.

Лина укоризненно покачала головою.

- Какой ты, - говорит, - злой!

- Да, я злой, а вы с своей мамой очень добрые: вы так устроили, что мне своим родным сына показывать стыдно.

- Почему же стыдно?

- Немец!.. лютеранин!

- Ну так что же такое?

- Ничего больше.

- Будто не все равно? Все христиане.

- То-то и есть, верно, не все равно. И я так думаю: не все ли равно, а вот по-вашему, видно, не все равно, вы взяли да и переправили его из Никитки на Готфрида.

А жене уж нечего сказать, так она отвечает:

- Ты придираешься. Лишнюю комнату, которая у нас наверху, мы отдадим дяде барону (то есть Андрею Васильевичу).

- Чудесно.

- Ведь мы ему много обязаны.

- Конечно.

- Он очень любит Нордштрема.

- И Нордштрем его любит.

- Правда?

- Да.

- Он тебе говорил это?

- Как же. Он мне говорил, что барон - гороховый шут.

Лина обиделась.

- Я, - говорит, - думаю, что ты шутишь.

- Нет, не шучу; но, впрочем, Нордштрем хотел свести барона с каким-то пастором, который одну ночь говорит во сне по-еврейски, а другую по-гречески.

Лина заметила мне, что я дерзок и неблагодарен.

В ней была какая-то нервность. Так мы расстались и почти три месяца не видались. В разлуке в моем настроении, разумеется, произошла перемена: огорчения потеряли свою остроту, а хорошие, радостные минуты жизни всплывали и манили к жене. Я ведь ее любил и теперь люблю.

Андрей Васильевич встретил меня в Риге на самом вокзале, повел завтракать в парк и в первую стать рассказал свою радость. Пастор, с которым познакомил его Нордштрем и который "во сне говорил одну ночь по-еврейски, а другую - по-гречески", принес ему "обновление смысла".

- Что же такое он открыл?

- А, друг мой, - это благословенная, это великая вещь! Я теперь могу молиться так, как до этой поры никогда не молился. Сомненья больше нет!

- Это большая радость.

- Да, это радость. Впрочем, я всегда думал и подозревал, что здесь нечто должно быть не так, что здесь что-то должно быть иначе. Я говорю о "Молитве Господней".

- Я ничего не понимаю.

- Но ведь вы ее знаете?

- "Отче наш"-то? - Ну, конечно, знаю.

- И помните прошение: "Хлеб наш насущный дай нам сегодня"?

- Да, это так.

- А вот то-то и есть, что это не так.

- Позвольте...

- Да не так, не так! Я и прежде задумывался: как это странно!.. "Не о хлебе человек жив", и "не беспокойтеся, что будете есть или пить", а тут вдруг прошение о хлебе... Но теперь он мне открыл глаза.

- А мне хочется сперва в Дубельн, к жене... боюсь, как бы не пропустить поезда.

- Нет, не пропустим. Вы понимаете по-гречески слово: "eniyoioc"?

- Не понимаю.

- Это значит: "надсущный", а не насущный, - хлеб не вещественный, а духовный... Все ясно!

Я перебил.

- Позвольте, - говорю, - вы мне это что-то еретическое внушаете. Мне это нельзя.

- Почему?

- Я человек истинно русский и православный - мне нужен "хлеб насущный", а не надсущный!

- Ах, да! А я теперь в восторге читаю эту молитву и вас все-таки с пастором познакомлю. Это я непременно и хотел, чтобы он, а не другой пастор, крестил маленького Волю, и он это сделал...

- Какого Волю?

- А второй сын ваш, Освальд!

- Ничего не понимаю!.. Какой сын?.. У меня один сын, Готфрид!

- Это первый, а второй-то, второй, который месяц назад родился!

- Что?.. Месяц назад?.. Что же он, тоже "eniyoioc", что ли, необыкновенный, надсущный? Откуда он взялся?

- Его мать - Лина.

- Но она не была беременна.

- А, этого я не знаю.

Я вне себя, бросаю Андрея Васильевича и лечу к себе на дачу, и первое, что встречаю, - теща, "всеми уважаемая баронесса". Не могу здороваться и прямо спрашиваю:

- Что случилось?

- Ничего особенного.

- У Лины родился ребенок?

- Да.

- Как же это так?.. Отчего же...

- Что за вопрос!

- Нет, позвольте!.. Как же три месяца тому назад, когда я уезжал... я ничего не знал? В три месяца это не могло сделаться!

- Конечно... Это надо девять месяцев. Зачем же ты это не знал!

- Почему же я мог знать, когда мне ничего не говорили?

- Ты сам мог знать по числам.

- Черт вы, - говорю, - черт, а не женщина! Черт! черт!

Это вдруг такой оборот-то после того, как я к баронессе чувствовал одно уважение и почтительно к ней относился!

Ну, дальше что же рассказывать! Разумеется, хоть лопни с досады ничего не поделаешь! Опять все кончилось, как и в первом случае. Только я уже не истеричничал, не плакал над своим вторым немцем, а окончил объяснение в мажорном тоне.

Я сказал баронессе, что терпение мое лопнуло и что я в моих отношениях к семье переменяюсь.

- Как? Зачем переменяться?

- А так, - говорю, - что совсем переменюсь, - вы ведь еще не знаете, какой у меня неизвестный характер.

- А какой неизвестный характер?

- Я вам говорю - "неизвестный". Я и сам не знаю, что я могу сделать, если выйду из терпения. Вы это имейте в виду, если еще раз захотите мне сделать сюрприз по числам.

- Какая глупость!

- Ну вот, смотрите!

У меня явился какой-то дьявольский порыв - схватить потихоньку у них этого Освальда и швырнуть его в море. Слава богу, что это прошло. Я ходил-ходил, - и по горе, и по берегу, а при восходе луны сел на песчаной дюне и все еще ничего не мог придумать: как же мне теперь быть, что написать в Москву и в Калугу, и как дальше держать себя в своем собственном, некогда мне столь милом семействе, которое теперь как будто взбесилось и стало самым упрямым и самым строптивым.