Петр остановился и вглянул на Меншикова.

– Полагаю, запись учинена с обстоятельствами верно, – сказал он.

– Верно, государь, – отвечал Меншиков.

– У черкас, я вижу, письменное дело зело хорошо налажено.

– Черкасы, государь, ученее нас.

– Подлинно... Да и свет учения и книгопечатное дело от них же, от черкас, идет к нам, на Москву.

А Павлуша Ягужинский, прислушиваясь к разговору царя с Меншиковым о черкасах, думал о своей «черкашенке» из Диканьки, и в душе его продолжала петь дивная мелодия:

10

Между тем, пока царь на берегу «чужого моря» волновался великими государственными думами, под Нарвой его преображенцы и другие воинские люди, большею частью, кроме преображенцев и семеновцев, состоявшие из неопытных новобранцев, продолжали возводить укрепления своего лагеря, готовясь к скорой осаде.

Время стояло осеннее, ненастное. То хлестал дождь, то слепил глаза мокрый снег, и северное пасмурное небо не располагало к энергичной работе. Даже любимцы царя, преображенцы, чувствовали себя как бы покинутыми своим державным вождем.

– Не любы, что ли, мы стали батюшке-царю? Из царей разжаловал себя в капитаны бомбардерской роты... Простой капитан!

– Да и прозвище свое родовое переменил: стал Петром Михайловым.

– А видели, как он онамедни шанцы копал да сваи тесал? Топор у него ажно звенит, щепы во каки летят!

Кто-то затянул вдали:

– И точно, братцы: завтра Михайлов день, и снежочек идет...

– Како снежочек! Просто кисель с неба немцы льют.

– Да и кисель-ту не беленький, а во какой, с грязью.

Разговор переходил на то, что не ладно-де... немца над войском поставили начальником. Всех удивляло, что командование войском поручено герцогу фон Круи.

– Ерцог!.. Да у нас на Руси ерцогов этих и в заводе не было.

И точно, немец на немце у нас в войске...

– Один такой вон уже и тягу дал, в Нарву убег.

Это говорили о Гуммерте, которого обласкал царь, а он перебежал к Горну, коменданту Нарвы.

– Эй, братцы! Слышь ты? Велят веселей работать... чтобы с песеньем... пущай-де там, в Нарве-ту, слышали чтоб... это чтоб страху на них напустить.

– А коли нет, так и запоем.

И один преображенец, опираясь на заступ, визгливым фальцетом запел:

Дружный хохот наградил певца.

– Ну и тетка Дарья у нас!.. Жох баба!

– А ты что ж, Терентий? – спросили добродушного богатыря, который продолжал железной лопатой выворачивать огромные глыбы сырой земли с каменьем.

– Что Терентий? Он не дурак до девок: он во как отрезал тетке Дарьюшке.

И другой преображенец, подбоченясь и скорчив ужасную рожу, запел:

– Что, братцы, слышно в Нарве? – спросил певец.

– Должно, слышно: вон и вороны тамотка раскаркались на Тереху.

В это время к работавшим у шанцев подъехали князь Иван Юрьевич Трубецкой и заведовавший укреплением лагеря саксонский инженер Галларт.

– Бог в помощь, молодцы! – поздоровался Трубецкой с солдатами.

– Рады стараться, боярин! – гаркнули молодцы.

– Старайтесь, старайтесь. А завтра, ради Михайлова дня, я вас угощу большой чарой, – сказал князь.

– Покорнейше благодарим на милостивом слове!

«Большой чарке» солдаты особенно обрадовались, потому что ненастная, сырая погода требовала чего-нибудь согревательного, бодрящего организм.

А князь Трубецкой тут просто придрался к случаю. Его очень обрадовало письмо из Москвы, извещавшее его о женитьбе сына на Ксении Головкиной. От жены он знал, что Ксения – редкая девушка и по красоте, и по душевным качествам. Кроме того, ему лестно было породниться с Головкиным, которого царь заметно приближал к себе и отличал от других.

– А кто из вас так весело пел? – улыбнулся он. Солдаты замялись было, но простоватый богатырь Теренька выступил вперед и сказал:

– Это они меня передразнивали, ваша милость.

И он указал на певцов.

– За что ж они тебя передразнивали? – засмеялся князь.

– Что я бытта хочу женитца.

– Что ж, дело доброе, добудем Нарву, тогда и женим тебя. Прощайте, молодцы, – сказал князь, удаляясь, и прибавил: – Песельникам по две чары, а жениху – три.

Солдаты были в восторге.

– Ну так, братцы, пой! Боярин похвалил, да и спорей работа пойдет.

– Ин и вправду, заводи, Турин.

– Какую заводить-то?

– Ивушку, чтобы горла-те мы все опрастали.

И Гурин «завел» высоко-высоко:

Солдатские «горла» подхватили, голоса все более и более крепли, и воодушевление особенно охватило всех, когда дело дошло до «бояр, ехавших из Новагорода».

– Ну, братцы, в Нарве, поди, всех воробьев распужали, – сказал, подходя, один семеновец.

– Да мы не даром поем: за пенье зелено вино жрем, – сказал Гурин.

– Ой ли! На каки таки денежки? Да тутай и кружала нету.

– Мы завтрея гуляем у самово боярина, князь Иван Юрьевича Трубецкова.

– Поддай, поддай жару, Гуря!

Гурин поддавал с высвистом:

– Бояре, бояре едут! Как бы не тово, – убежал к своим семеновец.

Это ехали осматривать работы князь Яков Федорович Долгорукий, имеретинский царевич Александр и Автаном Михайлович Головин.

Вдруг среди работавших послышались голоса:

– Государь едет, государь едет!

Петр возвращался с морского берега радостный, возбужденный.

– Государь в духе, море видел, – улыбнулся Яков Долгорукий.

– Ему бы хоть поглядеть на море, и то сыт по горло, – заметил Головин.

– Ну, не говори, Автаном Михалыч, – сказал царевич Александр своим несколько гортанным говором, – от погляденья на море государь пуще распаляется; он бы все моря, кажись, выпил.

Царь увидел своих вождей и направился к ним.