Гроб подкатывают под навес эшафота, и палачи топорами отдирают крышку от гроба... Оттуда выглядывает ужасное лицо мертвеца... К гробу подходит Цыклер, за ним – седой как лунь Соковнин, тоже друзья его отца...

Дьяк что-то читает... Мало что слышно... Кругом оцепенелая от ужаса толпа...

– Вершить!.. – прорезывает воздух голос самого...

Палачи подходят к Цыклеру, но он тихо отталкивает их и сам всходит на эшафот.

– Православные! – кричит он. – Рассудите меня...

Но дробь барабана заглушает его слова...

– Вершить!.. – пересиливая грохот барабана, как удар кнута, потрясает воздух опять его голос...

Палачи бросили осужденного на плаху...

– Верши! – его страшный голос...

В воздухе сверкает топор, и голова Цыклера, страшно поводя глазами, скатывается прямо в гроб Милославского...

На эшафоте и Соковнин...

– Верши!

Опять топор... опять кровь...

Все это вспоминается теперь Хованскому в его одиночном заключении.

– Господи! Камо бегу от лица его, – стонет несчастный. – Аще возьму криле мои рано и вселюся в последних моря, и тамо бо рука его сыщет мя.

Он поднялся с рогожки и подошел к тюремному окну, переплетенному железом. За окном сидел воробей и беззаботно чирикал.

– Это душа отца моего, посетившая узника в заточении, – шепчут его губы.

Под окном прошел часовой, и испуганная птичка улетела. Узник стал на колени и поднял молитвенно руки к окну, в которое глядел кусок тусклого ноябрьского неба:

– Боже мой! Боже мой! Вскую мя еси оставил!

Под окном прокричал петух.

– И се петел возгласи, – бессознательно шептали губы.

Взвизгнул ключ в ржавом замке, и тюремная дверь, визжа на петлях, растворилась. Это пришел пристав вести узника к допросу.

Едва он вошел в приказную комнату, как дьяк, по знаку князь-кесаря, развернул допросные столбцы и стал читать:

– «На тебя, боярин князь Иван, княж Иванов сын Хованский, Гришка Талицкий показал: на Троицком подворье, что в Кремле, говорил ты, боярин, Гришке: бороды-де бреют, как-де у меня бороду выбреют, что мне делать? И он-де, Гришка, тебе, князь Ивану, молвил: как-де ты знаешь, так и делай».

– Подлинно на тебя показал Гришка? – спросил уже Ромодановский. – Не отрицаешь сего?

– Подлинно... не отрицаю, – покорно отвечал князь.

– Чти дале, – кинул Ромодановский дьяку.

– Да после-де того, – читал дьяк, – он же, Гришка, был у тебя, князь Ивана, в дому, и ты-де, князь Иван, говорил ему, Гришке: Бог-де дал было мне мученический венец, да я потерял: имали-де меня в Преображенское, и на генеральном дворе Микита Зотов ставил меня в митрополиты, и дали-де мне для отречения столбец, и по тому-де письму я отрицался, а во отречении спрашивали, вместо веруешь ли, пьешь ли? И тем-де своим отречением я себя и пуще бороды погубил, что не спорил и лучше б-де было мне мучения венец принять, нежели было такое отречение чинить[1].

– Говорил ты таковые слова? – спросил князь-кесарь.

– Говорил, – не запирался и тут Хованский.

– И все это из-за бороды?

– Из-за бороды и из-за кощунства его, Микиты Зотова: «пьешь ли» вместо «веруешь ли».

– Да сей чин ставления сочинил сам великий государь, и за те слова твои ты учинился перед великим государем виноват.

– Те слова я Гришке говорил для того, что он меня словами своими обольстил, – растерянно оправдывался Хованский.

Ничто не помогло.

– Приходится и сего допросить «с подъему», – кивнул Ромодановский дьяку.

«С подъему», «с подвесу» – это значило: поднять на дыбу и подвесить.

13

Едва Ромодановский воротился из приказа к себе, как ему доложили, что его желает видеть «государев денщик».

– Проси, проси.

Князь-кесарь давно не имел вестей от царя и потому интересовался узнать о ходе дел на войне.

Денщик государев вошел.

Это был Орлов Иван, атлет и красавец. Что был он атлет и силач, это знала и испытала знаменитая царская дубинка, которая не раз прохаживалась по несокрушимой спине Орлова, как по деревянному брусу, не вредя ему.

А красоту его хорошо ценили молоденькие «дворские девки», как тогда называли фрейлин. Не у одной из них глаза и сердце рвались за богатырем «Иванушкой», а нередко хорошенькие глазки и подушки по ночам обливали «горючими слезами» по «изменщике». А одну из них, прелестную Марьюшку Гамонтову, или фрейлину Гамильтон, красота «дворского сердцееда» довела впоследствии до эшафота, когда гнусный поступок Орлова довел бедную девушку, любимицу самого царя, до того, что она, желая скрыть свой девичий стыд, вынуждена была прибегнуть к преступлению...

Громкая и страшная история о найденном тогда в Летнем саду, «на огороде», мертвом ребенке, завернутом в салфетку с царской меткой, которого подняли у фонтана, и о публичной казни на эшафоте, в присутствии царя, красавицы Гамильтон, отрубленную головку которой царь поцеловал перед всем народом, эта история слишком хорошо известна всем.

– Откелева Бог принес, Иванушка? – спросил Ромодановский.

– Из-под самой Нарвы.

– Из под Ругодева? – поправил князь-кесарь.

– Точно так, из-под Ругодева, – поправился и Орлов. Нарву в то время русские больше называли Ругодевом.

– В своем ли здравии обретается великий государь?

– Государь Божиею милостию здравствует.

– А дубинка ево стоеросовая гуляет?

– Неустанно.

– И по тебе гуляла небось?

– Гуляла онамедни.

– А за что?

– За государев же грех.

– Как?

– Да рубил он себе онамедни хижу, домишко: морозы-де наступают, так в палатке нетопленой зябко.

– Сам рубил?

– Сам, грелся. И стало ему от топора-то жарко. Он и сыми с себя кафтан, да и дал мне подержать. В те поры один свейский немец, перебежчик, принес ему выкраденный план Ругодева. Государь мельком взглянул на него и отдал мне. Положи, говорит, в карман моего камзола, ночью-де, говорит, рассмотрю план. Я и положил в карман... А ночью все и стряслось... Не приведи Бог что было!

– Ну? – Глаза у князя-кесаря разгорелись.

– Ночью я просыпаюсь от страшного гласа государева... Я вбегаю к нему... «Где план?» – изволит неистово кричать. «В кармане твоего камзола, государь», – говорю... «Нет его там! – кричит. – Украли, продали – меня продали! Ты недоглядел!..» Да за дубинку и ну лущить, ну лущить!.. Хоша и у меня спина стоеросовая, как и ево палица-дубинка, одначе стало невтерпеж – сталь и то гнется...

Глаза у Ромодановского все больше разгорались восторгом.

– Ну? Ну?

– Да что ж! План-ат нашелся.

– Где? Как?

– У государя ж в камзоле... Карман сбоку по шву разошелся, план и завалился за подкладку.

– Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! – радостно залился князь-кесарь.

– Да, смейся, князь... Я ж оказался виноват: зачем, говорит, ты не починил камзола? А как ево починишь? Ину пору кричит: не смей по карманам лазить!

Ромодановский раскатывался и за бока брался, точно Орлов принес ему величайшую неожиданную радость.

Нахохотавшись вдоволь, князь-кесарь перешел к делу.

– Зачем же государь прислал тебя ко мне? – спросил он, вдруг став серьезно-деловым царедворцем.

– И к тебе, государь-князь, и к другим милостивцам, – отвечал Орлов.

– А ко мне-ту с чем именно?

– По воровскому делу об антихристе.

– Сие дело у меня зело знатно налажено: все мыши в моей мышеловке... Ноне князя Хованского щунял, да еще малость придется, и тогда с тобой к государю выметку из дела пошлю.

– Буду ждать, – сказал Орлов. – Да надоть завернуть мне в Немецкую слободку.

– К зазнобушке государевой?

– К ей, к Аннушке Монцовой... Соскучился по ей государь.

– Али к войску хочеть взять?

– Нет... по вестям от нее заскучал.

– Не диво... Молодой еще человек, в силе...

– Да еще в какой! – вспомнил Орлов цареву дубинку.

– А! – засмеялся опять князь-кесарь. – Ты про свою спину?