Все твердо полагали, что из трех княжон Петр выберет ее, Екатерину. Она всегда и всюду с ним, а в Горенках в долгие осенние вечера их сближение казалось вполне естественным и неизбежным. Садясь за стол, Петр всегда оказывался рядом с Екатериной, когда затевались игры в фанты или в карты, случалось так, что они были тоже вместе. Будто бы нечаянно сталкивались в сумеречных отдаленных покоях, где все располагало к интимным отношениям, а князь Иван декамероновскими рассказами разжигал воображение Петра.

Князь Алексей не мог не видеть всеобщего негодования бояр, не мог не слышать отголосков всенародной ненависти к себе. Долгоруких ненавидела вся московская знать, они вызывали зависть и озлобление своим стремительным возвышением и спесью. Князь Алексей сознавал, что погибнет, если не оградит себя таким щитом, который отражал бы все удары, и таким щитом было родство с императором. Печальный пример Меншикова не устрашал Долгорукого, и он мечтал видеть свою дочь супругой второго императора и приветствовать ее самодержавной и тоже второй Екатериной Алексеевной. Был князь Алексей Григорьевич человеком весьма не хитрого ума, гордый, честолюбивый и лукавый царедворец, поклонник старины и ненавистник всех петровских новшеств, у себя дома в обращении с женой и детьми являл себя взбалмошным самоуправцем. А жена его, княгиня Прасковья Юрьевна, урожденная княжна Хилкова, трепетала перед своим властительным супругом, обергофмейстером, членом Верховного тайного совета. Ведь любое из этих званий почетней многих других. А тут еще новыми чинами и званиями наградил князей Долгоруких второй император: князь Иван пожалован майором лейб-гвардии Преображенского полка, что ставило его в ряд высшего военного генералитета. Богатства князей Долгоруких становились все несметнее, к ним перешли многие сокровища, принадлежавшие прежде Меншикову, и пятнадцать тысяч крестьянских дворов.

III

В одном поместье, перешедшем после Меншикова к Алексею Долгорукому, намечалась свадьба, на которую приглашен был князь Иван. Сват, знакомый князю мужик, вроде бы шутейно пригласил его, а князь Иван – мало того, что выразил согласие почтить ту свадьбу своим присутствием, сказал, что вместе с ним прибудет молодой император.

Такого случая в Подмосковье еще не знали и слыхом не слыхали. Чудо из чудес, радость дивная, счастье безмерное, только и остается, чтобы еще сам господь бог спустился с заоблачных высот и приравнял бы крестьянскую свадьбу к той, заповедной, что была когда-то в Кане Галилейской. Навечно будет памятен этот день всему Подмосковью.

И кто бы мог подумать, что начнется все так привычно-просто, что и внимания на то не обратил бы. В Троицын день, называемый зелеными святками, деревенские парни ходили к речкам и озерам гонять русалок, ан выглядели из прибрежных кустов живых девок, что с ведрами и коромыслами приходили к речке по воду. И куда им столько воды надобно?.. По две, по три, весело болтая, черпали девчата полные ведра и медленно, степенно, шли по улице к своим домам. Пригляделся б кто-нибудь да проследил, что подносили девки воду к дому, да за углом и выливали наземь, чтобы чуток погодя опять пойти по воду. На мостках у речки можно было им посудачить о девичьих своих делах, и часами в праздничный тот день сидели в своей засаде парни, выискивающие себе суженую. Чего гонять русалок с рыбьими хвостами, когда с той или с другой из девок можно словечком перекинуться и, ежели на зимних посиделках кралю себе не подобрал, так, может, тут, на речке, посчастливится. А чтоб беседа шла дружнее, можно протянуть горстку орешков – девкам зубы позабавить. Вот и ладно, и пошла беседа-разговор.

И в те самые дни по деревне ходила, все вынюхивала да расспрашивала сваха – у кого какие девки на выданье в этот мясоед: какого они роду-племени, не было ли у них в семье запойных пьяниц, дураков, особо озорных или больных дурной болезнью, – про все надо дознаться такой свахе из подгородних баб. Умной свахе нищету на свете плодить – охота малая, и прибытка никакого в том не будет. О каждой девке-невесте все она знать должна, до малой конопушки на ее лице.

– О, у нас девушка, как в теремочке у окошка за занавесочкой сидит да на молодых парней, что по улице пройдут, только в щелку поглядит. Или когда в праздник на раскат, на гору сходит с матерью да степенно на речку полюбуется и домой скорей. Мы, милая сударушка, по-старинному живем, на красоту свою не часто любуемся. Да и не во что глядеться. Вместо зеркальца – к ведру с водой наклонится, ну, с собой и поздоровкается, – вот, мол, какая я есть.

Подошел Покров – девкам головы крыть. Наступило первое зазимье, начало вечерним посиделкам. С Покрова начинались и свадьбы. (После венчания «молодой» расчесывают косу и покрывают голову повойником – потому и говорится, что Покров кроет девкам головы.)

Самое время матерям молиться, разговаривать вслух, просить свои иконы:

– Николай-чудотворец, а Николай-чудотворец! Дашке – приказчика, а Марфутке – конторщика.

А иная, нетерпеливая, обращается со своими просьбами к самому вышнему богу, минуя его прислужников вроде Николая-угодника или Варвары-великомученицы.

После предварительных переговоров свахи с женихом и его родичами, те являлись в дом невесты. К ним из другой комнаты, или из-за печной занавески, выходила девица, выводимая матерью или иной ближайшей родственницей, так и называемой «выводчей». Невеста обносила гостей покупным вином или самодельной бражкой, смотря по семейному достатку, и скрывалась вновь. Это повторялось до трех раз, и каждый раз невеста являлась в другом платье, обязательно ведомая «выводчей», а не по своей воле. Бывало, что такие смотрины сразу же считались зарученьем, сговором, на котором «пропивали» невесту. Жениха спрашивали – нравится ли она. И следовал вопрос с его стороны – нравимся ли мы вам.

А то жених молча становился рядом с невестой, давая тем самым положительный ответ. Ну, а дальше все шло уже по обычаю, начиная с плача невесты. Плакала и причитывала она долго, ажио всех в слезу вгоняла. (А ведь когда отвечала жениху согласием, рада была!) Нравилось всей жениховской стороне, как выла невеста – у-у, лютая будет, в мать, а из себя хоть и невеличка ростом, а тверденька да наставненька. С личика бела и с очей весела. Одно слово – приглядиста.

Случалось, когда жениху и его родным показывали на смотринах не подлинную невесту, а подставную, – потому жениху следовало быть приглядистому да приметливому, чтобы не женили его обманным образом. А то приехали однова, а невестина мать перво-наперво фату да другую свадебную сряду стала показывать. Ей говорят: – Мы-де не фату хотим смотреть, а невесту. Ну, тогда мать вывела ее; невеста, по уставу, всем поклонилась, а жениху-молодцу – в особицу.

А тут и шепнули ему:

– Не бери, парень. У нее мать плохо хлебы печет.

– Да ведь то – мать, а не она сама, – молвил он.

– А самой-то откуда навыку взять, как не от матери.

Помрачнел жених, словно в тучку впал. Пасмурным оком стал глядеть на все. А невестин дед, сидя на печке, в тот час закручинился.

– Похоже, не возьмут Клавдюшку нашу. О-ох, гдей-то смертушка моя заблудилась, не кажет себя.

Девке, когда она в невесты выровнялась, хорошая справа нужна, чтобы ее безропотно замуж взяли. На одного едока семья убавится, а нужды прибавится, – работницы лишались, выдавая дочь. Да еще подвенечные платить надобно – особый налог при вступлении в брак.

Под венец ли девицу сряжать, в гроб ли класть ее – всякое шитье мать должна зачинать, так уж повелось на Руси. А от покойника постель в курятник выносили, чтобы там ее три ночи петухи опевали. Вот и с дочерью, в замужество уходящей, как с покойницей расставание. Молодость молодостью, а под венец, что в могилу, девица подружками провожается.

Невеста выла, причитала при расплетении косы:

– Тебя, косынька, продать хотят, выплесть ленту твою алую, разделить хотят на шесть прядей, заплести хотят на две косы и прикроют кичкой бабьею, разорители, губители…