И все, в целом, было в этой истории нормально, пока однажды отец Ани не обеспокоился ее весом (девочке было тогда чуть больше двенадцати лет). Избыточный вес девочки уходил корнями в его — отцовскую — линию (ожирением страдала его мать — бабушка Ани, и он сам был не из тех, кого называют «двумя метрами сухостоя»), поэтому беспокойство отца в этом вопросе было весьма естественным. Как-то за обедом он сказал дочери: «Что-то ты слишком много стала есть. Ты что, не видишь — ты же становишься толстой!» Прозвучало это наставление доброжелательно, без всякого желания обидеть или даже «поставить на вид», просто прозвучало... Аня испытала шок, но не показала этого, просто достаточно резко ответила в своей манере.

Интересно, что «толстой» ее и до этого дразнили в школе. Но всякий раз подобная колкость одноклассников стоила им здоровья: Аня отвешивала им тумаки и выкручивала руки. При этом она не чувствовала себя ни униженной, ни неправой. Сейчас же все в один миг переменилось. Следующим утром Аня, как и обычно, пошла в школу, но ощущала себя в классе не как всегда. Ей стало казаться, что все на нее смотрят и замечают, что она толстая.

В школьной столовой, куда она обычно ходила на большой перемене, это состояние только усилилось. Она купила обед, ела его без обычного аппетита, а когда дело дошло до десерта — компота с плюшкой, ни с того ни с сего расплакалась. Спустя три года, когда мы с ней встретились в моем кабинете, она уже, конечно, не могла вспомнить точно то свое состояние. Сначала, как вспоминала Аня, она чувствовала себя растерянной, потом показалась себе отвратительной и, наконец, испытала стыд.

Но стыд — это было совсем не то чувство, с которым могла мириться девочка. Нужно было принимать решение, и она его приняла — она перестала есть. Почти буквально! То, что она называла «поесть», для обычного человека не значит даже «перекусить», скорее «попробовать на язык». С 63 килограммов, которые составляли ее массу тела в двенадцать с половиной лет, она похудела к пятнадцати до 34, причем умудрилась вырасти за это время почти на 20 сантиметров! Это была настоящая дистрофия, разумеется, месячные отсутствовали, а анатомию костей можно было изучать без предварительного вскрытия.

Когда мы начали лечение, Аня была замкнута и не понимала, чего от нее хотят. «Ведь я же ем! — говорила она. — И совсем не худая, просто стройная». Она панически боялась полноты, ложка каши вызывала у нее тягостное чувство давления в области живота, она знала до единиц калорийность продуктов и чувствовала приступ тошноты при одном только виде жирной пищи.

Прежние врачи оставили у нее смешанные чувства, но все негативные — раздражение, недоверие и т. п. Так что мне было достаточно трудно завоевать ее доверие. Но альтернативы не было, поскольку Аня уже не могла адекватно оценивать свое состояние и, если бы наше лечение не имело успеха, могла просто умереть. Что было делать?.. Я не критиковал ее, не пытался с ней спорить, ни на чем не настаивал, просто рассказывал о еде. Так, пространно.

Она слушала, сколько могла (первое время она быстро истощалась), и постепенно, в течение полутора недель почти каждодневных встреч мы прошли целый курс биологии и физиологии пищеварения, его роли, значения и т. п. Но я понимал, что моя задача сводится лишь к одному — она должна была перестать меня бояться. Причем не просто как врача, но как человека, мужчину. И с каждым днем ее взгляд, до того обращенный лишь только ввнутрь, стал выглядывать во внешний мир, где она встретила доброжелательное отношение и поддержку.

Где-то через полторы недели Аня спросила у меня: «Мне, наверное, нужно есть?» «Важно, чтобы ты себя хорошо чувствовала, — ответил я, не раздумывая. — Твоему организму сейчас просто не хватает сил. И, мне кажется, нам имеет смысл ему помочь». И мы стали помогать, причем очень успешно. Из клиники Аня выписалась с весом 42 килограмма, еще через месяц весила 48, а потом 54.

Теперь можно с уверенностью говорить, что это был нетипичный случай анорексии. Анорексия обычно развивается у девушек чуть постарше и, как правило, связана с первыми сознательными проявлениями сексуальности. Молодая женщина боится, что будет выглядеть непривлекательной в глазах молодых людей, и этот страх перевешивает ее инстинкт самосохранения. Она начинает худеть и в какой-то момент уже просто не может остановиться. Но здесь ситуация была совсем другой.

Аня выглядела воинственным ребенком, но ведь это была наигранная воинственность, и кроме того, воинственность человека, который чувствовал за собой мощный тыл. Этим тылом у Ани был ее отец. Конечно, она могла вступить в схватку с обзывающими ее мальчишками, потому что чувствовала, что сила на ее стороне. Отец — главный человек в ее жизни — воспринимался Аней как абсолютная защита. Ей и в голову не приходило бояться — ведь за ней ее папа, который любит, который поддерживает и который всегда прав.

Но за тем обедом случилось страшное. После фразы, брошенной отцом, Аня почувствовала, что стена, на которую она всю свою жизнь опиралась, была на самом деле фикцией. Оказалось, что отец ею недоволен, причем по тому же самому поводу, что и злые мальчишки из класса. Ей вдруг стало понятно, что ожидать поддержки неоткуда. И тот, кто был «всегда прав», произнес то, что всегда казалось Ане чудовищной несправедливостью. Ее словно бы попрекнули куском хлеба, и сделал это человек, который, как казалось, был ей наиболее близок.

Иными словами, в тот миг Аня пережила самое жестокое предательство и испытала самый сильный в своей жизни страх. Дальше все развивалось, как и в большинстве других случаев, — ощущение отчаяния, бессилия и, наконец, «единственно правильно решение»: не есть! Вот почему все наше с Аней лечение было построено на формировании чувства доверия, чтобы девочка перестала защищаться и смогла увидеть жизнь такой, какой она была на самом деле. А действительность была такой: никаких внешних угроз, требующих каких-то чрезвычайных защитных мер, не было и в помине, а вот организм Ани отчаянно нуждался в пище.