Командир дивизии интересовался настроением летчиков, их думами. Его внимательные, в легком прищуре глаза излучали тепло. Во всей фигуре не было ничего начальственного, официального. Приблизившись к Шевелеву, он вдруг задержался, как-то по-особенному встряхнул ему руку и громко сказал:
- Рад, очень рад приветствовать богатырей ленинградского неба!
Лицо летчика залил яркий румянец, и это не ускользнуло от внимательного взгляда комдива. Он еще раз встряхнул руку Шевелева и перешел к Добровольскому, а затем ко мне и Лойко.
Познакомившись со всеми, полковник пожелал нам успешного перелета и пообещал скоро встретиться снова.
- Там и поговорим обо всем подробнее, - сказал он и вместе с Шумейко направился в штаб.
Мы не заметили, как во время нашего знакомства с командиром дивизии к столовой подошли автомашины.
- А теперь - по местам! - скомандовал Панов.
Мы подбежали к машинам и, весело переговариваясь, начали садиться. Вскоре грузовики тронулись и уже через несколько минут углубились по извилистой дороге в лес, подступивший со всех сторон к аэродрому. В лесу было не по-военному тихо, на широких еловых лапах толстым слоем лежал нетронутый снег.
В машине покачивало. Мне вспомнился Ленинград в блокадную стужу, первые бои, жена на перроне, крепко держащая за руку испуганного и растерявшегося сына Женьку. Как ей теперь там, в Сибири? Как работается, о чем думается?.. Все мы знали, что нашим в тылу приходится ничуть не легче, чем на фронте. Женщины встали к станкам, по двенадцать часов в сутки работают в насквозь промерзших цехах. В Сибири морозы не то, что здесь. А то, что она пишет "хорошо", - все это просто потому, что не хочет меня расстраивать. Где там хорошо, если без валенок, в такой-то морозище!..
Но радовало меня, что она не одна, что приютили ее добрые сердечные люди, что чувствует она себя у них не чужой - своей. Все мы теперь одна семья, одним горем живем, одними мыслями. Вот и отец прислал весточку из Ленинграда - стоит великий город на Неве, стоит неколебимо.
Я прикоснулся к пакетику с горсткой родной земли, взятой на берегу Ладоги (она всегда со мной, эта святыня), и подумал: "Стоит Ленинград и будет стоять вечно!"
Постепенно мысли вернулись к настоящему. Гул моторов, доносившийся с аэродрома, напоминал о перелете, о людях, которые, поднявшись чуть свет, заботливо готовили для нас боевые машины. Среди них - и мой механик Володя Мусатов, верный товарищ, отличный работник, на которого я могу твердо положиться,
А вот и аэродром. Взлетно-посадочная полоса тщательно очищена от снега и укатана до зеркального блеска. Метрах в двухстах от границы аэродрома видна огромная буква "Т", выложенная на снегу из черных полотнищ. Буква эта указывает направление взлета и посадки самолетов.
Машина затормозила против средней стоянки, и к нам тотчас же подошел инженер полка Филимонов.
- Самолеты к перелету готовы, - доложил он выпрыгнувшему из кабины командиру полка. Потом добавил: - Ночью был сильный мороз, около тридцати. Но механики со своей задачей справились.
- Передайте им от моего имени большое спасибо, - сказал Панов. Затем повернулся к нам: - Ну, товарищи, действовать согласно плану. Начало перелета через тридцать минут.
Я подошел к своему истребителю. Володя Мусатов доложил, что на машине все в порядке. Когда-то мне тоже приходилось обслуживать самолет, и я знаю, что если механик говорит: "Все в порядке", значит, так оно и есть.
Остановившись у правой плоскости, я осторожно коснулся зеленой металлической обшивки. Что ж, машина эта не так уж и плоха. Оружие у нее сильное, маневренные качества хороши. Единственное, в чем она уступает истребителям противника, - это в скорости. Стало быть, скорость нужно компенсировать умением и смекалкой. Многое зависит от машины, но еще больше от человека, вдохнувшего в нее тепло своего сердца.
Задержавшись у люка на левой стороне фюзеляжа, открывающего доступ к радиооборудованию, я неожиданно подумал о том, что люк этот может оказаться полезным, если придется садиться в тылу врага и спасать боевого товарища. На войне бывает всякое. И я вспомнил случай, происшедший в сороковом году во время военных действий в Карелии.
Выполнив задание по прикрытию наших войск, группа "чаек" 68-го истребительного полка углубилась на территорию противника и приступила к штурмовке его оборонительных сооружений. Все шло отлично до того момента, когда по приказу ведущего группы летчики стали выходить из атаки. Вражеские зенитки открыли бешеный огонь. Один из наших самолетов был подбит и сел посередине покрытого льдом небольшого озера. Летчики видели, как со стороны берега к самолету побежали вражеские солдаты. Как спасти товарища?
Командир эскадрильи капитан Петров, покачав крыльями своим ведомым, пошел на снижение. Летчики видели, как он выпустил лыжи и, вздымая высокие облака снежной пыли, остановился недалеко от выкарабкавшегося из подбитого самолета раненого летчика. Наши истребители с грохотом проносились над самыми головами высыпавших на лед финнов. Пулеметы заставили их залечь, дали Петрову возможность добежать до раненого и дотащить его на себе к своему самолету. Но куда пристроить раненого летчика? В кабине места на двоих нет. И все же Петров нашел выход. Он бережно усадил товарища на самолетную лыжу и крепко привязал ремнем к стойке шасси.
Финны открыли по самолету беспорядочный огонь. Петров одним махом прыгнул в кабину и поднялся в воздух над самыми головами вражеских солдат. А товарищи тем временем подожгли пулеметными очередями оставшийся на озере самолет.
Летчик был спасен. Вскоре после этого капитану Петрову присвоили звание Героя Советского Союза.
Если бы такой случай произошел сейчас, раненого летчика можно было бы поместить в люк для радиооборудования. Конечно, не каюта-люкс, но вполне терпимо.
Вообще, не мешало бы кое-что предусмотреть для нас на "черный день". Например, лыжи. Обыкновенные лыжи, на которых летчик мог бы передвигаться по глубокому снегу в случае вынужденной посадки.
В дивизии помнили трагическую гибель комиссара Пасечника. Его машина была подбита над территорией, занятой неприятелем. Не дотянув до линии фронта, летчик посадил самолет на заснеженной поляне. Фашисты кинулись к нему. Пасечник выпрыгнул из кабины, но уйти по глубокому снегу не удалось. Враги схватили комиссара, подвергли зверским пыткам, а потом утопили в проруби, привязав на шею бронеспинку от его же самолета.
А совсем недавно в расположении наших частей сел фашистский истребитель. Бойцы хотели взять гитлеровца в плен, но тот вытащил из самолета лыжи и ушел в лес...
Лыжи нужны, обязательно нужны -и непременно в каждом самолете, вылетающем на задание.
Внезапно ход моих мыслей оборвал знакомый простуженный голос инженера эскадрильи:
- Трудно.
Я вздрогнул от неожиданности, повернулся к нему и спросил:
- Что трудно?
- Я о механиках говорю, - продолжал инженер. - Механикам, говорю, трудно. Всю ночь они проторчали в кабинах, прогревая двигатели, а теперь еще полсотни километров трястись в такой мороз на открытых машинах. А там, пока мы приедем, у вас снова моторы замерзнут - вот и прогревай их опять... Жалко людей.
Я не мог не согласиться с ним. Но не оставлять лее механиков в Выползове!
- Ты вот что сделай, - посоветовал я. - Ребят закутай потеплее в самолетные чехлы. А моторы прогреть нам помогут механики из того полка, что стоит на новом аэродроме с нами по соседству.
- А ведь это идея, - обрадовался инженер. Ну, счастливо!
Я пожал ему руку и сел в кабину. Через минуту-другую подбежал запыхавшийся механик соседнего самолета и доложил, что ведомый к полету готов. Дело в том, что связь по радио на время перелета была запрещена в целях маскировки.
Я кивнул и, ожидая сигнала, стал думать о Михаиле Галдобине. Он теперь мой напарник, будем вместе летать на боевые задания...
В начале войны основной тактической единицей было звено, состоявшее из трех самолетов. Впереди, ведущим, шел командир, а по бокам, с небольшим уступом назад, шли два его ведомых. Такой боевой порядок получил название "клин". Если же ведомые в зависимости от обстановки занимали свое место уступом справа или слева от командира, то такой порядок назывался "пеленг".