Читатели о "Литературной газете" (ЛГ, июнь 1991).
"Авторов своих публикаций вы выбираете несерьезных. Старовойтову, Попова, Володина, Окуджаву, Собчака, Травкина, Афанасьева, - всех, кто сеет смуту по белу свету и призывает к развалу Союза и гражданской войне. Я на месте Горбачева их давно бы пересажала.
Покровская, Волгоград".
Оранжевой краской, крупно, на стене дома:
Я не люблю деньги.
Наверное, какой-нибудь мальчишка вывел кистью. Придет время - поймет, что был неправ. Но - какой хороший мальчишка!
Так вышло, что жизнь моя целиком уместилась в годы "печального приключения русской истории" (Шульгин). Впрочем, что я на это киваю. И сам-то я, сам, воспаленная дурость моя...
И вот, только это написал и задумался, что дальше - глянул в окошко какое утро! И неслышно, плавно, чтобы не разбудить жену и свояченицу, пошел на кухню, к холодильнику. Там почти полная бутылка. Пока это есть - такое утро и такая бутылка - ведь можно жить! Ну кто возразит?
Один человек бился, старался долгие годы и создал, скажем, синюю кошку. Но тут все возму-тились: как синяя кошка, зачем синяя кошка, кому это нужно! Но у этого человека был приятель, любящий последователь. Он подумал и сделал синюю собаку. Но так как к этой идее люди уже были немного подготовлены, то теперь это всем понравилось. Как это смело! Как это ново! Именно то, что давно всем необходимо! И синие собаки стали бегать по всем улицам.
Тем временем упомянутый человек снова вернулся к своим метаниям сумел сделать фиолетовую лошадь. Ну, что тут началось! Его совсем затолкали, еще хуже, чем прежде. Добро бы еще синяя, это можно понять, но фиолетовая!.. Тогда его любящий последователь подумал и сделал фиолетовую корову. И все пришли в восторг, и превознесли его еще выше. За то, что он не остановился на достигнутом, но идет все дальше, открывает никому не ведомое. И фиолетовые коровы стали пастись на всех лугах.
Человек был уже совсем стар. И кто знает, суждено ли ему сделать в своей жизни что-нибудь еще? Ну, целого зеленого жирафа - не успеть. Так хоть зеленую ногу, бирюзовое копытце"...
Бог мой! Приведи меня к чему-нибудь. К успокоению? К новой жизни? К единению с людьми? К преодолению пороков, слабостей моих? К смерти?
Прошло совсем немного времени, не знаю, сколько в минутах, и Он дал мне успокоение - от стыда моего за себя. Без доводов, оправдывающих меня, без новых мыслей по этому поводу. И желание общаться с людьми...
В проповеди, которую услышал первой, стал ощутим масштаб Божественной Вселенной в сравнении с моими мучениями. Малозначительны они стали.
Разрушение Земли? А вместе, неотрывно - разрушение себя, того Я, которое глубоко внутри, которое задумано было, сотворено Богом. И забыто, замусорено нами. Имеем дело только с этим замусоренным собой.
Как огромен стал подарок судьбы - не думать хотя бы недолго о стыдном, скверном, грехах жизни моей. И не заметил этот подарок, просто вдруг снова вернулся к мыслям этим черным. Оказывается, был перерыв в них - подарок судьбы.
В древности поэтов называли певцами: они сами сочиняли стихи и мелодии, сами пели их и сами себе аккомпанировали. Но постепенно отпала необходимость личного исполнения, затем отпала мелодия, стали необязательны рифма и размер, а иной раз даже мысль - сама поэзия стала служить недостойным целям... Тогда она спохватилась и потребовала: воссоединяйте меня!
В нашей стране первым это сделал Окуджава.
Первый раз в жизни я увидел его среди нескольких московских поэтов, которые приехали в Ленинград на поэтический вечер. Это было, кажется, в конце 50-х годов. После вечера мы поехали в гостиницу "Октябрьская", выпили. Невысокий, смуглый молодой поэт с усиками взял гитару, поставил ногу на стул и запел.
По мере того, как он пел, у меня росло ощущение, что он был ниспослан нам откуда-то свыше. Слезы покатились по щекам... Катились и катились...
А на другой день - поэт еще был здесь, в Ленинграде - я снова пошел в "Октябрьскую", нашел того, кто пел. Оказалось, что его зовут Булат, а фамилия Окуджава. Я взмолился, чтобы он пришел в Дом кино, а я соберу хоть немного людей, киношников, чтобы послушали это необыкно-венное. А Окуджава говорит: "Да у меня и песен-то всего семь-восемь". Но, смущаясь, согласился.
Дом кино тогда был еще маленький, на Невском. И собралось человек пятнадцать. И он спел свои восемь песен. Но его уговаривали еще раз спеть эти восемь песен. И он, все больше смущаясь, спел их во второй раз.
Вскоре директор более парадного Дворца искусств позвонил: "А кто такой этот Окуджава? Что-нибудь антисоветское?" Я говорю, что это не очень советское, но и не антисоветское, это выше того и другого. Его решили все же пригласить. Я позвонил ему в Москву, он был взволнован приглашением.
Зал был набит до предела. Многих я уговорил по телефону.
- А что, хороший голос? - спрашивали.
- Не в этом дело! - отвечал я.
- А что, хорошие стихи?
- Не в этом дело! - отвечал.
- Хорошо играет на гитаре?
- Не в этом дело!
И вот перед Дворцом искусств - толпа. Спрашивают: "Кто приехал?" "Аджубей приехал!"
Когда я, как мог, его представлял, он робко стоял за занавесом. Тревожился, не скажу ли я, что он композитор.
("Я знаю всего три аккорда на гитаре, я просто начинающий поэт".)
А через день начались оголтелые поношения в газетах. Первое поношение у нас, в Ленинграде. "За такими, как Окуджава, девушки не пойдут. Они пойдут за Софроновым и Грибачевым..."
В этих песнях звучала невероятная его душа. И тем самым он пронзал души многих и многих, - и нонконформистов, и коммунистов, мещан и поэтов, даже номенклатурных миллионеров. Да и теперь души некоторых "новых русских".
Чем пронзал? Болью своей души и в то же время - ощущением счастья единственной жизни, подаренной нам. Почти каждого в самой глубине души эти чувства нет-нет, а посещают. Своим существованием он объединил, сроднил друг с другом самых разных людей, то есть сделал то, чего никак не могут нынешние президенты.
До войны девушкам внушали девиз: "Берегите девичью честь". И они берегли. Во фронтовом госпитале, когда я дышал на ладан, медсестра спросила: "Сладкого, небось, так и не знал?" Не знал. Как многие городские мальчики.
У Булата в песнях женщины были прекрасны, совершенны, идеальны. Мне они представля-лись в белом одеянии. "Ты появишься у двери, в чем-то белом, без причуд. В чем-то впрямь из тех материй, из которых хлопья шьют..." Это Пастернак. А у Булата - "Ваше величество женщина..."
Были у него тяжелые состояния, были. Звонил по телефону: "Шура (так меня звали в детстве, откуда он мог знать?), я к тебе приду? Только гитары у тебя нет?" Разлюбил петь!..
Но и тогда, на одном из его концертов, после песен его, я сказал тем, кто сидел в зале: "Какие у вас стали глаза. Носите их подольше!"
Годы, годы... Встречи в Москве, встречи в Ленинграде, но мне казалось, что это вся жизнь наша прошла рядом. Писать обо всем, что роднило нас, и трудно, и нескромно.
И вот половины моей души без него не стало. Как буду жить с оставшейся?
В последнее время он болел. Но совсем недавно позвонил: "Когда сможешь - приезжай. Я выздоравливаю. Снова начинаю писать, хоть несколько строчек в день, о себе. Да и все мы, в конце концов, пишем о себе..."
Я приехал.
Он дал почитать небольшую новеллу о том, как он в какой-то маленькой стране стоял на улице, и вдруг мимо проезжает машина, в которой - королева этой страны. Он узнает ее по фотографиям. Королева оглянулась на него. Потом еще раз оглянулась. Булат написал ей письмо с вопросом, почему она на него оглядывалась. Она сразу же ответила: "Потому что вы не сняли шляпу".
Мы знаем, что есть две сверхдержавы: Россия и Америка. А не вернее было бы считать, что есть, скажем, одна сверхдержава, например, Швейцария. Люди там живут хорошо и ни с кем не воюют. Простите, это к слову.