У колодца тоже была толпа, но уже иного рода. Здесь собралась сотня или полторы вооружённых орков. У большинства были короткие копья и небольшие луки, но у некоторых я заметил и клинки, вроде наших кугхри, только поменьше и более прямые. В утренних сумерках вид у них, низкорослых и коренастых, был достаточно страшный, но я уже довольно знал, чтобы не обманываться жутью боевой раскраски и видеть за ней страх и растерянность.

Над орочьей толпой возвышался корноухий эльф, из-за плеча у него высовывалась голова Угхлуука с торчавшими во все стороны клочками волос, а рядом стояла низенькая, эльфу чуть выше пояса, старушка. Гхажш оставил нас стоять у сгруженных в пыль мешков, а сам подошёл к старушке и присел перед ней на корточки. Они перекинулись парой слов, старушка кивнула и, повернув голову в сторону, залихватски свистнула в четыре пальца. Свист ещё не дробился отголосками эха, когда от одного из окружающих домов к нам подвели удивительного вида скотинку.

Гхай сказал, что у орков есть что-то вроде лошади. Так вот. Если эта скотина с двумя (!) горбами и длинными мосластыми лапами – лошадь, то я гном.

Пока мы приторачивали к бактру мешки с водой, к нам подошёл довольно рослый орк. Боевая раскраска покрывала не только его лицо, но и обнажённое до пояса тело.

– Привет, Гхирыжш, – сказал ему Гхай. – Ты чего голиком? Скоро солнце взойдёт, шкура как чешуя будет.

– А? – отозвался растерянно орк и наморщил лоб.

– Без одежды чего? Говорю, – Гхай потрепал куртку на мне, – шкура сгорит на солнце.

– А… – орк махнул рукой. – Умереть. Сегодня умереть. Белокожие. Всегда приходят, когда солнце. Не любят ночь. Умереть сегодня.

– Драться будете? – переспросил Гхай. – Не выдержите же на свету. Солнце, – он ткнул пальцем в сереющий небосвод. – Глаза на свету. Больно будет.

– Будет, – кивнул орк и вытянул из-за пояса кожаную повязку. – Для глаз. Закрыть. В дырки смотреть. Час можно драться. Два часа драться. Час мало. Два часа – все уйдут…

Орк показал по сторонам руками.

– Убегут. Два часа драться надо. Потом слепой буду. Умереть сегодня, – и разразился хрипящей скороговоркой.

– Помедленней, – попросил Гхай. – Медленно говори, тогда пойму.

Когда орк закончил, Гхай покачал головой: «Прости, Гхирыжш, не могу. Никто из нас не может». И обратился ко мне: «Чшаэм, у тебя нож бъёрнингский был. Он где?»

– В мешке, – сказал я. – Сверху лежит.

– Я отдам ему? – попросил Гхай. – Нам лишняя тяжесть, а у них с клинками плохо. Наконечники на копьях и то у многих каменные. Отдам, а?

– Давай, – согласился я и повернулся к нему спиной.

Гхай вынул из мешка тяжёлое оружие «медведей» и протянул его орку. «Не можем остаться, – извинился он ещё раз. – Возьми. Подарок». Орк растерялся, было, а потом, протянув руки, принял нож в дрогнувшие ладони. Вытянул клинок из ножен, потрогал лезвие пальцем, одобрительно цокнул, и вдруг, прижав нож к груди, словно боялся, что мы его отберём обратно, начал часто кланяться, быстро-быстро тараторя что-то. «Не надо, – покачал головой Гхай. – Пусть он тебе хорошо послужит. Удачи тебе, Гхирыжш-Шин-Нагх».

Орк поклонился ещё два раза, мне и Гхаю отдельно, и отошёл, пятясь.

– Это Гхирыжш, – грустно сказал Гхай, глядя, как орка окружили его товарищи. – Вчера познакомились. Будет вместе с этими снагами колодец защищать. Если два часа продержатся, уу-гхой с ребятишками успеют далеко в пустыню уйти. Жалко парня, всего неделю, как имя получил.

– А потом? – спросил я. – Потом-то что?

– Что потом? – удивился Гхай. – Снаг перебьют. А остальные потом вернутся, через несколько дней. Не могут же они без воды вечно по пустыне ходить.

– Не будет у них никакого потом, – вмешался в наш разговор подошедший Гхажш. – И некуда им будет возвращаться. Когда они обратно придут, колодец будет трупами завален и песком засыпан. Так нынче стрелки воюют. Я им объяснял, что всем здесь надо драться, либо всем уходить. Тогда, может, хоть половина выживет. Не верят. Ни мне, ни Угхлууку. Думают, обойдётся.

– Ладно, хватит сопли жевать! – закончил он неожиданно и зло. – У нас своё дело! И нам надо его сделать! Уходим.

Когда мы поднялись наверх котловины, уже выглядывал из-за окоёма краешек солнца. В его отсветах был виден орочий караван, поднимающийся по северному склону. Наш путь лежал на восток. Навстречу свету. Последний раз я оглянулся на деревню, и в этот миг снизу, от колодца, донеслось пение.

Обычно Тёмное наречие звучит грубо и неприятно для уха, но пятнадцать десятков уу-снага пели высокими и чистыми детскими голосами, и этот слитный звенящий звук будил во мне тоску и сожаление.

– Что они поют? – спросил я Гхажша.

– Песню снаги перед боем, – ответил он. – Умирать готовятся.

– Переведи, – попросил я.

– Некогда, – сказал он. – Идти надо.

– Я переведу, – вдруг заговорил корноухий эльф, державший под уздцы бактра.

Закончилась песня, замолчал эльф, а я всё стоял. Внутри меня отголоском орочьего напева звучал высокий и чистый звенящий зов Сторожевого горна родного Тукборо. «Вставай! Беда! Вставай! Враги! Вставай! Не спи! Тревога!» -

– Идём, Чшаэм, – сказал Гхажш. – Не надо оглядываться. Идём.

И мы пошли навстречу солнцу, постепенно ускоряя шаг и переходя на бег. Мы бежали, склонив головы, чтобы встречные лучи не слепили глаза, и сквозь мерный топот тяжёлых походных сапог в мой разум всё настойчивей и настойчивей пробивался зов горна. «Вставай! Беда! Вставай! Тревога!»