Она впитывала спектакль за спектаклем и постепенно начала делить людей на две категории. Первая - люди обыкновенные и слабые, как тетка и она сама, способные испереживаться из-за двойки или изнервничаться, когда трамвай опаздывает в школу. Эти люди жили в узких рамках затверженных правил, твердо знали, что им можно, а что - нет, ну уж а тетка-то и вовсе всего боялась, запирала дверь ночью на крюк и растерянно улыбалась, когда в костюмерную являлся заведующий постановочной частью. У людей обыкновенных не хватало силы, красоты и фантазии, чтобы жить без оглядки на запрещения, и ей было жалко их, как было жало Хозе.
Калерия понимала, что Кармен и Эскамильо - люди из другого мира, где счастье не в унылой добродетели, а в смертельной и страстной игре, и лежа после спектакля в кровати, она не спала и думала, что больше всего на свете желала бы сама так жить.
Она, правда, не очень представляла, как это возможно в реальной жизни, да и честно сознавалась себе, что она-то не смогла бы допустить, чтобы Хозе сказал свое "арестуйте меня" даже из жалости к нему, к тому же просто струсила бы, но образы опустившего сильные руки солдата и упрямо взмахнувшей головой перед смертью красавицы не отпускали ее, и мечта походить на Кармен была самой сильной и заветной.
И эта ее мечта скоро получила серьезное подкрепление. В пятнадцать лет она была еще похожа на худого быстрого мальчишку; но задумчивый взгляд ее светло-серых в черную точечку глаз вдруг начал смущать войско бывших дворовых казаков-разбойников, и они наперебой спешили поднять ей теннисный мяч, карандаш или промокашку. Она попробовала командовать ими, это оказалось так просто, и эта новая власть сразу сделала ее похожей на Кармен. Она лазала с мальчишками на голубятню, и ей, единственной из девчонок, разрешалось гонять голубей. Она выучилась свистеть, и, свистнув, размахивала косынкой, радостно смеялась, и весь двор любовался ее тонкой фигуркой.
И мальчишки влюблялись в нее еще потому, что она, казалось, совсем не дорожила властью над ними, и это было действительно так: по-прежнему в ее жизни главное место занимал театр, и все мальчишки от тоскующего Никифорова до атлетического Юрки Пузырева, конечно, не шли ни в какое сравнение с Эскамильо, и даже с Хозе - они были способны разве подраться, на уме у них были голуби, железки и отметки. Она же хотела неизвестности, тайны, чувства, которое бы вобрало всю ее жизнь.
И однажды она сидела в театре у самой сцены, тетка умудрилась провести ее в ложу директора, а партию тореадора вел солист грузинского театра и, только услышав его, Калерия стиснула пальцы и уже ненавидела располневшую Кармен-Мережкову. После спектакля он вышел, скользя по лицам агатовыми ласковыми глазами, а поравнявшись с Калерией, задержался на секунду и, с удовольствием глядя в ее вспыхнувшее лицо, сказал: "Вам понравилось? Приходите еще!", улыбнулся и сунул ей контрамарку. И она считала часы и минуты, отмахиваясь от теткиных причитаний, но на следующий день в театре разразился скандал, тетку обвинили в краже казенных материй - из них она шла заказчицам, и тетка пришла из театра вся серая, и Калерия испуганно смотрела, как она металась и перепрятывала меха и отрезы под шкаф, а потом тетке стало плохо, и Калерия вызвала скорую, тетку увезли в больницу, где она на следующий день умерла от инфаркта.
Тетку хоронили в среду, когда Калерия должна была идти по контрамарке в театр, и, оставшись в этот день у теткиной подруги, Калерия лежала на неудобном диванчике, всхлипывала от жалости к тетке и думала, как будет жить дальше.
Она сдала выпускные экзамены и пошла работать в бухгалтерию небольшого учреждения неподалеку от театра. Она сидела целыми днями за счетами, и прошла неделя, вторая, а она все сидела за счетами, и с ужасом думала, что этому не будет конца. Отдушиной был по-прежнему театр, куда ее по старой памяти пускали билетерши. Театр вселял надежду; глядя после спектакля в зеркало, она думала, что и в ее жизнь, конечно, скоро войдет неведомое и прекрасное. Ей исполнилось восемнадцать, она была очень хрупка, а лицо казалось написанным тонкой акварелью, и весть о появлении необычной девушки разнеслась по учреждению. Сотрудники специально придумывали предлоги зайти в бухгалтерию посмотреть на нее и поговорить с нею.
Она привыкла ко всему этому о дворе, но здесь были солидные взрослые люди. Она вскрыла теткины сундуки и училась кокетничать. Ее перестало тяготить сидение за счетами - день был наполнен множеством интересных вещей - неожиданным букетом с утра на столе, веселым трепом во время обеда. Она полюбила профкомовские поездки на автобусе в выходной день - вокруг нее всегда было много народу. Это влекло, еще больше делало ее похожей на Кармен. А однажды, когда в один день ей объяснились главный бухгалтер и молоденький лаборант, Калерия подумала, что, может, она и в самом деле, если не совсем Кармен, то хоть что-то родственное, потому что и поездки, и веселую болтовню, и даже эти серьезные объяснения она воспринимала, как игру, и только, учрежденческие поклонники были похожи друг на друга, как статисты из караула, одни были самодовольны, и удивлялись, когда она с улыбкой качала головой, другие, как светловолосый лаборант, были, может и симпатичны, но чересчур робки, среди них не было ни одного солиста, который бы поразил, увлек сразу, которого могли бы полюбить она и Кармен.
И все учреждение потом долго удивлялось, почему среди всех она выбрала его, некрасивого и не очень молодого женатого командировочного, а все было очень просто: командировочный был в городе первый раз, и родственники по развлекательной программе достали ему билеты в театр. И все сошлось одно к одному, и его чуть насмешливый, уверенный взгляд, и молча припечатанные к столу билеты на ее любимую оперу, и то, что в самых волнующих местах он сжимал ее тонкую руку, словно понимая все ее восхищение и обещая ей необыкновенное наяву. Он не спрашивал, а решил за нее, шагнув за дверь ее комнаты, когда она раскрыла было рот, чтобы после долгого ночного гуляния по городу с ним попрощаться. И тогда она окончательно поняла, что это то самое, и именно таким, не рассуждающим, не спрашивающим позволения должен быть избранник Кармен.
И когда все свершилось, и она собралась еще дальше лететь в неведомое без оглядки на каноны, осуждающие взгляды и запрещения, оказалось, что лететь особенно некуда - следующим вечером они сходили в ресторан, а ночью он уехал. И, оставшись одна в комнате, она почувствовала оглушенность и тошноту - ресторанная рыба оказалась подпорченной, но следующим утром она все еще чувствовала себя в роли - он уехал, но обещал через неделю вернуться, она дождется, если любит. А через три недели ожидания она решила, что не может быть верна, и, поехав на автобусе, пыталась по-старому беззаботно кокетничать. Но это удавалось ей плохо, и она металась от одной роли к другой, не могла понять, что же не так, и только уяснив окончательно, что у нее будет ребенок, поняла.
Она поняла тогда, что, как и Хозе, сунулась не туда, для чего была предназначена, что если в Хозе по крайней мере появилась страшная в своем отчаянье сила, то в ней не оказалось и этого, она совершенно растерялась, ей было неудобно и говорить-то с кем либо о своих делах, одолевал только страх перед будущим, и было горько от ясности, что она, несмелая девушка с акварельной красотой - никакая не Кармен.
А потом начались другие проблемы - девочка родилась болезненная, пришлось уволиться и сидеть дома - в ход пошло содержимое теткиных сундуков, материнские серьги и кольца. Помогать ей было некому, она вертелась, колола дрова, топила печку, варила, стирала, лечила девочку, а когда сундуки опустели, бегала еще ночью убирать соседний магазин. У Кармен не было детей, и Калерия не знала, любила бы их Кармен, если б были, но сама она могла долго-долго смотреть на свою дочку и мечтать, что уж это-то крохотное существо когда-нибудь будет диктовать жизни свои условия.
И все это время, хотя ей было так тяжело физически, что пропала даже ее неуловимая красота, словно пыльцу с цветка сдуло и унесло ветром, все же страдала она не от этого, а от того, что не могла ходить в театр. То, что случилось с нею, окончательно убедило ее в том, что все настоящее в жизни происходит только в театре, а если где-нибудь еще, то такие места ей неизвестны.