В самом бредовом сне ему таким не снился его "добровольный дембель". После всех оскорблений и обид его еще будут бить толпой, так же издевательски и беспричинно, как и посадили. Его начало нервно трясти, он уже приготовился насколько хватит времени и сил драться. Пока не потеряет сознания, или пока его не убьют...

Первым, кто должен почувствовать на себе его ярость, был этот молокосос в подтяжках. Но неожиданно милиционер в коридоре угостил его сигаретой. Они вышли к дежурной части, сели на стулья в полумраке, напротив входа. Свежий воздух и сигарета Тунаева несколько охладили.

Милиционер с приятельской самоуверенностью спросил:

-- Ты не "оттуда" случайно вернулся?..

Тунаев кивнул.

-- Много зверей угробил?

-- Хватает, -- невнятно, выдавая в голосе дрожь, пробубнил Тунаев.

Милиционер, заметив его состояние, но не поняв причины, участливо спросил:

-- Много, парень, пережил? Я тоже там был. Пацаны меня, раненого, вытащили под Рождество из Грозного. А ты "там" где был?

Тунаев вздохнул, улыбнувшись одними губами, стал вспоминать города и села.

-- Яшка, ты чего к вояке пристал? -- перебил Тунаева пришедший с улицы охранник с автоматом, но не тот, что был вечером.

-- Он мне понравился, -- с бравадой ответил ему милиционер. Охранник, ухмыльнувшись, ушел в дежурную часть. Когда за ним закрылась дверь, милиционер с уважением посмотрел на Тунаева:

-- Ну ты даешь! Везде побывал...

-- Толку с того, -- Тунаев устало провел ладонями по лицу, -- лучше бы я "крестоносцем" стал. Перед вашей братвой блямбами и крестами потрусил бы, глядишь, и не тронули бы.

Милиционер словно не услышал его последние слова.

-- А я, знаешь, всего неделю провоевал. Стыдно сказать, боевиков не только не убивал, в глаза даже не видел. Как слепой, под пулями бегал, да наугад стрелял. Когда домой попал, у всех друзей и знакомых первый вопрос: "Сколько убил?". Говорить правду почему-то всегда стыдно, а врать не хотелось. Поэтому постоянно говорил "не знаю". Мол, не ходил, не проверял, в бою не до этого было. По сей день не понимаю, почему все, кто узнавали, что я был на войне, первым делом спрашивали: убивал я или не убивал. Еще больше не понимаю, почему мне стыдно ответить "не убивал", -- он расхохотался, -- я и тебя об этом спросил, помнишь?.. Это я лишний раз убедиться, что я не один такой закомплексованный. Не обижайся...

Впервые в безвоенном мире Тунаев встретил неравнодушие к себе и к тому, что его касалось и волновало. Его это тронуло, даже по-детски обрадовало.

Куря вторую, а за ней третью сигарету, он вспомнил и о своей одиссее.

Когда волновался, начинал ерзать на стуле, говорил сумбурно, запинался. Когда вспоминал что-то хорошее, почесывал пальцами лоб, смеялся. Как о далеком прошлом, говорил про лето 95-го, когда сопровождающим возил "гуманитарку" по казачьим станицам.

В одну из станиц, где он находился с двумя машинами, по рации передали о движении в их сторону колонны боевиков. Въездной блокпост, кроме четырех омоновцев и отделения солдат, отбивать оказалось некому. Его никто не просил брать оружие. Он мог уйти, как другие, кто с ним пришел, но он не давал своим действиям трезвого отчета, не думал ни об их последствиях, ни об их смысле.

Подошел к единственному среди всех солдат и омоновцев офицеру, которым оказался Майоров, попросил оружие. В запаснике поста для него нашлись три подержанных автомата и ручной пулемет. Он выбрал пулемет. С Майоровым они его торопливо пристреляли. А через минуту Тунаев занял свой окоп.

Отвлекаясь от воспоминаний, он в сотый раз мысленно и вслух перебирал причины, почему тогда остался, почему не ушел раньше. Ведь не было никакого долга, идейности, фанатизма. Было любопытство, амбициозное упрямство сомневающегося человека, доказывающего самому себе, что он может быть уверенным в себе. И еще одиночество.

Но он так ничего себе и не доказал, только устал смертельно. В поисках надежды и выхода снова наивно себе внушал: все, что искалось им на войне, теперь найдется в мире.

-- Подожди, -- встав, мягко тронул Тунаевское плечо милиционер, -- я сейчас...

По лестнице, находящейся справа от входа, он ушел на второй этаж. Вернулся с железной кружкой, протянул ее Тунаеву.

-- Водка? -- почувствовав запах, удивился тот.

-- Тише. Для всех -- я тебе воды принес.

Милиционер опустил глаза, помолчав, с появившейся серьезностью заговорил:

-- Мне понравилось, как ты сказал: "Я из мира своих и чужих попал в мир посторонних.". Может, ты это случайно сказал. Может, ты по-настоящему и не знаешь, насколько ты прав... Не знаю, нашло на меня что-то. Что-то такое, чего объяснить не могу. Выпить хочется. За русских, мертвых и живых, которые, наверное, только там и остались. А здесь только "русскоязычники" продажные...

Тунаев посмотрел на него настороженно. Отпив из кружки, передал ее милиционеру. Тот двумя громкими глотками ее осушил. Резко покраснел, закашлялся.

-- Отпусти меня, -- Тунаев уставился с надеждой.

-- А за что тебя зацепили? -- посаженным голосом еле выдавил милиционер.

-- С вашими на вокзале поскандалил, -- соврал Тунаев, -- они меня за пьяного приняли, в вытрезвитель везти хотели. Я не сдержался, вспылил. Они меня тогда сюда притащили. Хулиганство оформлять.

-- Во-от суки.... До утра потерпи. Я за тебя с новым дежурным поговорю.

Тунаев потупился.

-- Ладно, сейчас попробую, -- шмыгнул носом милиционер.

Тунаевское сердце учащенно забилось, во рту пересохло. Он сидел, не шевелясь, все то время, пока так и оставшийся ему не известным милиционер в дежурке решал его судьбу. Он только сейчас услышал тиканье настенных часов в комнате за стеной.

Он сидел один. Ничто не мешало ему просто встать и уйти, но он настолько отупел за ночь, что об этом даже не догадывался. Когда его ночной приятель появился с вещмешком в проходе, он почувствовал не радость и облегчение, а опустошение от осознания своего бессилия и ничтожества.

Милиционер грустно улыбнулся, подавая мешок:

-- Давай, брат. Не попадайся больше.

1. Разгрузка -- жилет с карманами для оружия и боеприпасов.

14 апреля 2000 г.