Владимир Бондарь

ВОЗВРАЩЕНИЕ

С начинающимися сумерками военная колонна вошла во Владикавказ.

После десятков мертвых сел правобережья и пригородного района поплывшие белыми, желтыми шарами уличные фонари за стеклом машины показались Тунаеву миражами. Он зачарованно притих, впервые за двести дней глядя на город, не знавший войны.

Уставший и грязный, еще чужой здесь человек, он, не переставая, удивлялся новому открытию того, что почти забыл. К чему подсознательно стремился двести дней, все время находя причину остаться.

"Пройдет немного времени, -- с приятной наивностью убеждал он себя, -я навсегда перестану ходить в атаку и оказываться в плену во сне, почувствую удовольствие от неторопливой обычной восьмичасовой работы. Женюсь, заведу детей, обязательно троих..."

Он пережил тяжелейшие дни своей жизни. Теперь должно все стать просто и легко.

Колонна вошла на территорию незнакомой воинской части. Все машины, кроме бензовозов, остались в автопарке. А те двинулись дальше к заправочным цистернам, стоявшим на пустыре, огороженном двухметровой "колючкой".

Почти в километре за пустырем высились в закате розовеющие многоэтажки. Темно-бирюзовое небо над стынущей за домами лавой мутнело. Две маленькие звездочки прокололи муть.

Водитель заглушил "Урал". Без светящихся приборов в кабине потемнело. В ушах непривычно зудела тишина. Водитель, устало вздохнув, откинулся на сиденье.

-- Ну, куда ты пойдешь сейчас?.. Останься. Я тебя в душ свожу, помоешься, побреешься. Ужин и место переночевать организую. А утром поедешь человеком домой...

Тунаев молча улыбался, счастливо блестя глазами.

-- Я до утра местным мужичкам солярку продам. Тебе деньжат на дорогу подкину, пивом дарьяловским угощу, как обещал...

-- Не могу, -- подрагивающим от волнения голосом почти прошептал Тунаев.

-- Ну и зря, -- водитель, захлопнув жалюзи, открыл дверь.

Выйдя из машины, они еще долго прощались. Тунаев растроганно покраснел, когда водитель отдал ему найденные у себя в карманах пятнадцать рублей и требование на бесплатный проезд до Мин.Вод. Они вспомнили родину, друзей, своих матерей. Обменялись адресами, заручившись встретиться осенью, дома. Крепко обнялись.

Тунаев размашистой походкой пошел к домам через пустырь.

Перекинув через "колючку" вещмешок, наступил на нижний ряд проволоки, ловко забрался на высокий деревянный столб, спрыгнул на другую сторону.

Воздух влажно холодел, молодая травка хрустела под ногами. Учащенно пыхтя и лая, бегали выгуливаемые собаки, на утоптанной поляне мальчишки гоняли уже почти невидимый мяч, их голоса кочевали, тонув далеко и возвращаясь близко.

В микрорайоне жили другие звуки и тянулась иная жизнь. Под белыми фонарями молодые мамы катали коляски, на подъездных скамейках сидели старушки, меж собой перемывая все увиденное с утра. С темных балконов доносились обрывки разговоров и кашель курящих.

Проходя мимо, Тунаев испытывал восторг от всего, что видел. Прелесть размеренных будней была для него тем счастьем, какого не хватало очень давно.

Последние полгода для него были чужой жизнью, прожитой чужим человеком. В ней, да и в нем, не было ничего связующего с тем, что было раньше, и с тем, что должно быть после...

Он сам не понимал, как получилось прожить чужую жизнь. И вот чужой человек сегодня умер. А освободившийся прежний, ликуя, возвращался обратно домой.

Тунаев вышел к автобусной остановке, у которой стояла немолодая женщина. Не зная, в какую сторону ехать, он спросил о нужном ему автобусе.

Отойдя от женщины, он, не снимая вещмешка, задумчиво принялся расхаживать, временами про себя улыбаясь и шевеля губами, и не заметил, как подошел автобус. Женщина, наступив на порожек открытых дверей, окликнула его.

Ехать до железнодорожного вокзала было далеко. Тунаев не стал садиться в почти пустом автобусе, а, уйдя назад, оперся локтями на перекладину поручня перед стеклом, мечтательно, как и на остановке, заговорил сам с собой.

Он отвлекся, когда незаметно для него автобус набился людьми. Чужие разговоры перебили мысли.

Он огляделся. Уже на всех местах люди: читали, дремали, разговаривали. Глаза задержались на двух девушках в центре салона, одетых в строгие темно-зеленый и синий брючные костюмы. Обе с пакетами на коленях, в которых просвечивали тетради и книги. Из их смешливого разговора, резко меняющегося от секретного шепота до озорного смеха, он разобрал, как ему показалось, тему, столь эмоционально обсуждаемую ими -- вчерашний вечер в институте, который не обошелся без забавных историй.

Тунаев с печалью угадал в них ту жизнь и чистоту, какой не знал и не замечал раньше. Некогда упущенная студенческая жизнь ему показалась недоступно счастливой. На одно мгновение сердце сжали тоскливая зависть и сожаление за безалаберно проходящую свою жизнь, сменившиеся восторгом от увиденных девушек. Невероятно притягательными показались их смугловатая, без морщинки, кожа, сочные темно-голубые глаза, переливающиеся на плечах волосы: у одной темно-русого, у второй -- светло-рыжего цвета. Он почувствовал даже их запах, такой терпко-теплый, уютный. В нем не было ничего похотливого, было какое-то необъяснимо-трепетное чувство, знакомое, может, только в детстве, отрочестве, когда так легко было столкнуться с чудом жизни, легко поверить и принять его. Вот и сейчас то ли увиденная, то ли придуманная им чистота была тем самым "чудом". Чудом, к которому боязно было прикоснуться. Чудом, которое хотелось хранить именно таким, эгоистично защищать и нести в своей памяти, чувствуя всегда. Жажда жизни вспыхнула в нем сильнее, чем на войне.

За свои двадцать шесть лет он не мог припомнить дня, момента, когда бы так ясно открывалось ему, зачем жил, зачем живет, зачем неизбежной старости боится сильнее смерти.

Тунаев и сейчас по большому счету не понимал жизни, но он почувствовал что-то такое, что успокаивало, освобождало, давало силы и Веру. Наверное, оттого, что по-настоящему поверил, что жизнь сегодня для него во второй раз должна начаться снова.

А девушки, поймав на себе его взгляд, притихли. Тунаев часто заморгал и смущенно отвернулся. Но в отражениях стекла подглядывал за их улыбками и перешептываниями.