В то же время нельзя не удивляться, как, каким образом были оставлены почти без всякого прокурорского внимания {177} такие персонажи процесса, как Сингаевский, Рудзинский Латышев, Чеберякова с друзьями? Нам кажется, что процесс дал так много не только косвенных, но почти прямых улик против этих лиц, что их вполне достаточно для серьезного расследования судебной властью...
LХХ.
Речь г. Замысловского.
Гражданский истец Замысловский принял очевидно на себя задачу, что называется "взять быка за рога" и, разбив все обвинения третьих лиц, ясно доказать всем, что Андрея Ющинского съел, вернее сказать упился его кровью, не кто иной, как Бейлис. И чем больше я его слушал, то все ощутительней чувствовалась потребность исполнить завет, данный нам, обывателям, г. прокурором: закричать что есть силы, благим матом: господа, мол, честные люди, остановите сего витязя союза русского народа, ибо если его послушать, да начать так людей на каторгу посылать, так лучше уж всем добровольно на каторгу уехать... И ему самому ехать надо в первую голову... Замысловский сам, очевидно, сознавал это: в начале речи и у него несколько зазрила совесть, пока не освоился он с своим положением и сам не убедил себя, что он прав, что его устами возглашается сама истина. Есть такой грех у многих людей: говорит он, говорит, и сам себя слушает, соловьем заливается. Сострит что-либо - всем тошнехонько, а он-то смеется-закатывается: вот, мол, как остроумно, чорт возьми!..
Начал говорить сей гражданский истец и заволновался: - белый-белый, где твой румянец! Все сошло.. А иссине-белые губы дрожат... И только та же злая, почти хищническая, улыбка играла время от времени у его широкого рта, открывая прямые, твердые, белые зубы...
- Должно быть трудненько, - подумал я, - обвинять невинного человека!..
А когда у него вдруг упал голос, когда он должен был первый раз произнести роковое: - вон он Мендель, это он убийца, - а Мендель сидит, нервно перебирая руками, и удивленно, широко смотрит на него, словно говорит: {178} - Что ты, мол, батюшка? В своем ли уме? Или, того, спятил, что ли?..
Когда он обернулся и встретил этот растерянно-укоризненный взгляд Бейлиса, какое-то смущение было во всем нем, то мне невольно хотелось воскликнуть:
О, витязь, витязь...
Что с тобой?..
Но воскликнуть не пришлось, ибо сей славный витязь земли русской быстро справился с собой и пошел, повалил, как по-писанному:
- Все улики ведут к Зайцеву на завод... Последние прижизненные следы пребывания мученика Андрюши были у завода Зайцева, а послесмертные - шли от завода Зайцева...
В публике переглядывались...
- Что он болтает?.. Как ему не стыдно?.. Почему его не остановят?..
И в самом деле, как же так: ведь совершенно же было установлено, что самые последние следы были у дома Чеберяковой, туда заходил Андрюша с Женей после того, как они купили сала и оставили дома пальто и книжки. Нет, это все забыто... На все это наплевать... Надо долбить свое, во что бы то ни стало... А правда ли это, или неправда, стоит ли об этом задумываться?..
- Послесмертные следы от завода...
- Позвольте-с, как же так?..
- Голубев показывал...
- Что показывал?..
- Какую-то проблематическую лазейку из усадьбы, находящейся чуть ли не за полторы версты от завода Зайцева, при чем промежуточная местность совершенно непроходима, благодаря оврагам...
Что там! Пустяки!.. Все вали в одну кучу...
Но ведь, помните, все это уже опровергнуто: все эти странные гвозди, лазейки...
Ведь следователь по особо важным делам, приглашенные им понятые, все в один голос сказали, что эти предположения - сплошная ерунда... Нет, так как все эти {179} обвинения представил член союза русского народа черносотенец Голубев, - здесь закон и пророки.
Как странно смотреть на все, что здесь происходит!..
А господин Замысловский? Тому, как стене горох. Сыпет и сыпет свое, наперекор всем возможностям...
И вот, говорит, Андрюшу могли убить только на заводе Зайцева, а Бейлис - управляющий там. Скажите, г.г. присяжные, ну кто может убить без ведома управляющего?
Ведь вот, подумаешь, наивность какая: словно так и бывает: захочет кто-либо убить, сейчас приходит к управляющему и говорит:
- Так что, Микита Николаич, убить тут нам человечка надоть, так ты уж, барин, того, не взыщи: часочка на два отлучимся, а как справимся - сейчас за дела...
И вот так все в этой речи: крутит, крутит, что-нибудь да и выкрутит...
И число-то двенадцатое роковое, и ружьецо Андрюши почти роковое, и тринадцати ран в висок - тоже роковое...
Все рок и рок... Словно живешь во времена Еврипида что ли...
А о Бейлисе что?
Да ровно ничего...
До смешного ничего...
Надо поражаться, как берутся гражданские истцы обвинять человека в таком тяжелом преступлении при отсутствии всяких улик и при несомненной закулисной тщательной работе частных лиц в пользу обвинения....
И как ни старался я уловить значение, логическую мысль, основания этой речи - не мог, ибо каждая посылка, г. Замысловского немедленно же разбивалась, как только чуть вспомнишь о свидетельских показаниях.
И Замысловский, на мой взгляд, - совершенно оскандалился, хотя им и были приложены громадные усилия из ничего создать нечто.
Впрочем, он ведет верный расчет: демагогически вдалбливая мысль о том, что здесь все подкуплены, что только он и его товарищи - Шмаков и юнейший из мудрых Дурасевич - бескорыстные труженики, что только они сидят здесь на суде целый месяц и ничего не получают, а что все остальные: - и свидетели, и защита - все это слуги {180} еврейства! Он рассчитывал, конечно, этими дешевыми приемами заставить поверить присяжных заседателей ему, а поверят, мол, в одном, поверят и во всем. Но его ожидания не оправдались...
LХХI.
Речь Шмакова.
Странный человек - этот Шмаков, один из представителей гражданского иска в деле Ющинского-Бейлиса.
Пожилых лет, дряхлый старик, седой как лунь, он фанатик-антисемит. Везде и всюду выступает он против евреев и, кажется, умрет с проклятиями на устах этой нации.
Что они сделали ему?
Конечно, ничего... Шмаков - это яркий представитель отживающего дворянского режима.
Любитель книг и своеобразной науки, освещающей ему все вопросы с узко-националистической точки зрения. Он ненавидит все, что идет вразрез с жизнью того старого порядка, к которому он привык. Еврейский вопрос - это то зеркало общественной жизни, в котором для него отражается все ему неприятное, беспокоющее, новое, волнующее...
Евреи - это какое-то универсальное пугало для г. Шмакова. "Они все могут". "Они всевластны, вездесущи и всемогущи". Идя от нынешнего времени в глубь веков, он не оставляет в покое не только историю христианской эры, но сварливо ворчит и на библейские времена, где он находит все то же, для него неприятное, что и в современном еврействе. Шмаков до такой степени фанатизирован своей юдофобской- идеей, что, идя последовательно, готов, это ясно видно, - расправиться и с Библией, и с Евангелием, и с другими священными книгами еврейского происхождения, расправиться круто, так как в них он видит залог того бедствия, которое он именует "еврейским засилием".
- И зачем нам вся эта еврейская схоластика? Что общего в психологии между славянином и евреем? Для чего нам книги евреев почитать священными? С какой стати?.. Но вдруг обрывает свою речь и исподлобья посматривает на председателя. Он с удовольствием раскритиковал бы здесь {181} и Христа, и псалмопевца Давида, и Моисея, и пророков библейских, всех этих Авраамов, Исааков, Иаковов, и самого бога, ибо все это евреи, - а для чего нам все это еврейское, когда мы - русские, славяне!
Мешает ему председатель, а то задал бы он звона всем этим священным книгам, взятым напрокат у евреев!.. Ослепленный этой идеей, он, забывая все, идет напролом, нисколько не считаясь ни с правдой жизни вообще, ни с обстоятельствами настоящего дела в частности. Ведя весь допрос по делу Бейлиса крайне пристрастно, Шмаков и в речи своей, и в реплике, остался верен себе. Главная часть его обвинений была направлена в сторону установления признаков ритуала.