- Не надо бояться, хабуб, - провожает меня референтша к двери. Иван на цепи. Демьянюк уже не буянит.
... И вот я пишу жене письмо. На древнееврейском языке. Консультацию получаю у Йосеньки. Ивритских ласковых слов в моем багаже нет. Благо, читать и писать научили в Тель-Монде.
"Им итен бен адам коль хон бейто бе ахава буз ябузу ло!" - вылавливает Молоток лакомые кусочки из Песни Песней.
- Ой, какой ты эйзл! - стонет. - У-ю, ю-ю, ю!!! Хэй на конце пишут. Хэй! Дубина. Тыщу раз тебе повторять?
- Да хоть с ять на конце пиши, - огрызаюсь, - цензура не пропустит. Меламед, - говорю, - а огурчик мелафефоном проклинаете! Бабу сладкую яфефефефией! Дикари!
- Несчастная женщина страшной судьбы! - причитает Молоток. - Ходит на свидания к фараону. Безумная.
- Когда ты прав, ты не виноват, Йосенька, - говорю. - Но Коэлет им спуску не давал. Всех держал в ежовых рукавицах! Савской так козьи ноги задрал, что никому больше не давала и всю жизнь провела в недоумении!
- Шмок! - шипит Молоток. - Не трогай Соломона!
Лаемся с Йоськой незлобно, а тут реб Сасон-ложкомойник из реинкарнации вернулся. Про сына любимого у друга любимого рассказывает. И говорит:
- Южная поста, а, а? Везла нас из Беэр-Шевы в Дамун. И подбирала, а? По участкам арестантов. Сидим в бананах, как шимпанзе. Гварим! В Кфар-Йона загнали троих. Смотрю, а? Проспер! Мой кореш, Проспер!!!
- А-а?
- Сабаба! - говорю. - А у тебя как?
- Сабаба!
- На свидания приходят?
- Жена была и сын.
- Сабаба!
- Ребенок уже начал говорить. Первые слова: А-б-б-а! А-б-б-а! Я с ума сошел!
- Сабаба! Сколько лет мальчонке? - спрашиваю у Проспера.
- Одиннадцать! - говорит счастливый отец. - Одиннадцать!
Эту печальную притчу про Сабабу тюремные Б-голюбы знают назубок и как огня боятся. Как только реб Сасон доходит до слова "одиннадцать", у всех останавливается пульс. Ибо реб Сасон начинает шнорать сигареты, а это, мягко выражаясь, в нашей среде не очень принято.
- Азза ки мавет ахава!!! - бурчит старик Йосеф.
- Ихса! - поддакиваю. - Ужас!
- Аба, дай сигарету, - наезжает на моего Йосеньку Сасон. - Дай, ну?!
- Не называй меня папой, - советует Молоток. - Зови уж меня лучше мамой. И хотя у меня только одна грудь, я уж дам тебе ее почмокать. Так и быть.
- Пидор мандаторный! - бурчит Сасон и отъезжает.
Коротко мяукнула сирена и затихла. По селектору передали: поверка в полном порядке.
- Хаванина в блоке! - поет кормилец наш Хабака. - Команда обслуги: на выход!
Все в порядке в Аялонской центральной тюрьме. Никто убегать и не думал. Эпоха косоголового жизнелюбья.
Реб Сасон буксует по голень в воде. Согнулся пополам над ящиком, пайки наши прикрывая. За ним, и тоже с ящиком, мужичишка скачет. Сияет в свете прожекторов бородой серебряной до пупа. Долгожданный ты наш! Креп-сатиновый! Это и был десятый еврей, достигший святости штрафняка благодати ради!
Реб Гурджи, учуяв запах хлеба, выходит из коматозного состояния.
Еще миг, и начнется дележ паек. Возвышаемся, братки!!!
- Нетилат ядаим! - гаркнул долгожданный хасид. - Не уподобляйтесь скоту!
Столбенею от укора, но чувствую, что от слов десятого у меня и по крайней мере у Йосеньки начинает кипеть экскремент! Но нервничать нельзя. Избави Б-г!!!
- Йосенька, - говорю, - с этим штурм-бундовцем мы очень далеко уедем. Пропали мы, Йосенька, необратимо. Теперь ты видишь, куда нас ведет доброта???
- У-ю, ю-ю, ю-ю, юй! - качает головой Молоток. - Таки да... пиздец.
- Йосенька, - говорю, - скажи мне. Ну, скажи мне. Если солнце встает... если подушку уже вспороли... значит, это кому-нибудь надо? Говори мне, почему ты молчишь и не отвечаешь?
- Если встает, это уже неплохо, - уклоняется от ответа ушлый старик. Пережили фараона и его переживем. Без подушки.
- Ахлан у сахлан, Амсалем! Кого я вижу и кого видят мои глаза! - сказал реб Гурджи, и дебаты прекратились. Миньян хотел услышать, что скажет Гурджи, ибо беззубый Гурджи слыл большим молчуном.
- Кус март абук! - сказал реб Гурджи и перешел на бандерлошен.
- Ты сделал большую ошибку, калай Амсалем. Очень большую ошибку... и ты заплатишь. Ты ошибся, и ты заплатишь!
- Я не могу ошибаться, - сказал десятый. - Я упакован до ноздрей. Половина твоя.
- Они ошиблись, а ты заплатишь! Понял?! Продерни с моих глаз, мусор! Сейчас! В другую тюрьму! Или ты забыл Ашкелон?
Реб Гурджи щелчок за щелчком выдвигает приговор японской бритвы. Десятый спит. Или кажется спящим. И не только он. Спят реб Сасон, реб Йоси, спит Хумейни - тишайший жид.
Гурджи чертит пенс от виска до носа по ряшке десятого.
Развалил, будто меря семь раз.
- Я рабби! Я рабби! - бормочет Сасон-ложкомойник. - Рав Шимон бар-Юхай!
Десятый у двери, а я еще сплю.
- Надзиратель!!! - зовет через прутья. - Со-э-э-э-эр!
- Что тебе, маньяк? - откликается Хабака.
- Веди, шармута, на вахту. Пока всех здесь не помиловал...
Капли крови взбухают на мокром полу. Надзиратель гремит замками.
- Реб Йоси! - шепчу. - Не молчи. Давай убежим, пока Санта-Мария на рейде, и еще ебутся вальдшнепы!
- Это Каббала! - утешает умница Молоток. - Тебе уже поздно в это вникать...
Глава последняя
СОД
За полгода до освобождения валялись в изоляторе за нарушение режима. Я - за голодовку, Сильвер - за разбор с пристрастием.
Лежим-гнием... Клетки раздельные, но слышно: чиркнет кремень зажигалки... прольется струя в пустую парашу... и трижды в день беззубый рот с всхлипом всасывает фуль...
Разговорами друг другу не докучали, но вечерами Сильвер пел.
Какие-то слова вполголоса, и этот напев в стиле кантри.
Я не понимаю, читатель, английскую речь. Я не люблю английские песни. Это не имеет ко мне никакого отношения. Язык чуждого мне племени.
Но изолятор - не место для любви, и я слушаю. Прислушиваюсь...
Иногда Сильвер пуляет мне зажженную сигарету из покупных.
Времени у нас - тонна.
- Эй, Сильвер. О чем ты поешь?
- Зачем тебе? - откликается вечник. - У вас не растут клены...
Прошло полгода. Я стоял во дворе блока Вав. Ждал конвоира. Легендарный в Шабасе ХИЛТОН. Сплошь тяжеляки...
Горсть минут, и пасть крытки выблюет меня из кокаинового нутра.
Мои простыни, майки, кружку, талит-катан и четыре пачки "Тайм" передали Илану Гудману в блок Хэй. Глухонемой островок для уже незрячих. Блок психиатрии...
Пожали руку те, кто не жег ненавистью, не держал для меня нож, не глодали души моей от не хуй делать.
Кто поделился со мной последним и принял от меня последнее.
Мендель, Мейир, Руббик, Йоселе, Дадо... Подходят Сильвер и Киш, подходит Гурджи...
- Лех-леха! - благословляют. - И не вздумай возвращаться...
- Велик Господь! - говорю. - Еще свидимся.
- Как уродуют человека вольные тряпки! - подъебывает Киш.
Смеемся. Тот смех!
- Хеврэ, у меня к Мойше разговор на четыре глаза, - объявляет Сильвер. - Тик-так.
Отходим к стене, к лавочке.
Он: В изоляторе, помнишь?
Я: Говори, Сильвер.
Он: Там слова, как в ваших молитвах... Там, понимаешь, все - класс... (тридцатилетний парень из Калифорнии, нитроглицериновых кровей, и вот стоит, и мнет жопу, и не находит слов.)
Я: Говори, братка.
Он: Там парень отмерил отмеренное и написал письмо. Там так: Если я тебе еще нужен, если ты ждешь меня - повесь на клене у заправочной станции желтую ленту. Автобус тормозит у заправки, и парень боится глаза поднять. Короче, у него ломки. Криза-ахус-шармута! Ты понимаешь?
Я: Говори, Сильвер. Я понимаю. Бахурчик влетел в паранойю.
Он: Правильно.
Я: А клен спилили!
Он: Н-на! (показывает из кулака средний палец и светлеет лицом) Весь в желтых лентах стоял!
Я: Это песня про тебя, Сильвер.
Серые зрачки американца подергивает ледком.