Свет в коридоре в решетки моей двери подсвечивает который год. Койка. Тумбочка. Телевизор. Торчок и фотография Саманты Фукс. И еще - в тот вечер сильно болела голова. Уснул. Не помню, сколько времени прошло. Проснулся от того, что кто-то ходит по постели. Открываю глаза. Знаю, что открываю глаза - и ничего не вижу. Ни света сквозь решетки, ни сисек Саманты Фукс. Гуляет подо мной матрац, продавливается. Чувствую, что-то небольшое, килограммов тридцать весом. Ладони приложил к лицу - чувствую ладони. Все равно - тьма. А койка скрипит. Проминается. Страх меня инеем приморозил. Падалью несет, ребята, будто хомут надели из дохлой кошки. Все, думаю. Со свиданьицем, доктор Сильфан. Хапнул Санта-Марию. В недостроенный корпус "хей" упакуют с паранойей. И в фас, и в профиль.

Потянулся за заточкой под подушкой. И, может быть, впервые по ляжкам кипящий понос потек. И - я вам уже говорил - ничего не вижу. Вдруг паскуда эта как рванет за руку. Слетел я с койки, ебанулся головой о стенку. И отключился.

- Врет все, хуеглотина! - вскрикивает обшмаленный Альбертия. - Зачем на ночь такое рассказывать?

- Заткнись, придурок, - вмешивается Антуан. - Дай Шломику доехать до конца.

- ... Очухался от боли под мышкой. Вздулась лимфа, горит. На койку я уже не ложился. Сидел до утра, прижавшись к стене. Держал двумя руками хинджар и трясся.

- Чего ж не позвал выводного, - подъебывает Антуан.

Шломо смеется. В этом мире нельзя просить помощи. Ни у кого. Соблюдающий себя зэк помощи не попросит. Тем более у выводного.

- Это тебе померещилось, - не унимается Альбертия.

- Продрысни на хуй! - закипает чех на полном серьезе.

- Что же это было, Шломо?

- А хер его знает!... Утром на разводе встречаю козырных: Сильвер. Киш. Гуэта. Коэн. Жмутся мужики, как сучье подзащитное, блядуют глазами да сигарету об сигарету прикуривают. Подхожу.

- Что, братва, хороша ночь была?

- Не вспоминай! - обрывает Гуэта. - А начальника по режиму дергать надо. И срочно.

- Так мне это не приснилось?

- Нет, - сказал Гуэта. - Но вспоминать не смей. На работу не идем.

Ну-ну... На работу не идем. Сержант в крик: "Саботаж! Балаган!" ... на работу не идем. Трешь-мнешь, но Карнаф прибежал. И ларьком грозил обделить, и свиданьями. Цим тухес.

- Завари дверь арабского отсека, - орем в одну глотку, - и щели не оставляй. Руби им дверь хоть из своего кабинета, а нас - отдели... Вот какая была история, - заканчивает от своего непонятного Шломо и трамбует в банг новую порцию. - Только дверь с той поры занавесили листовым железом.

Бутылка банга ходит по кругу, и мне, опейсатевшему в тюрьмишке Тель-Монд, мерещатся мочащиеся к стене амалеки, помилованные Шаулем на поножовщине в Газе. Пророк Шмуэль и проклятье на вечные времена. На барашков жирных позарился красавчик-царек от плеча выше любого в Израиле, а платить паранойей моему Шломику.

- Теперь, Лау, рассказывай ты, - объявляет Антуан. - Ты замутил на ночь глядя, вот и вспоминай про свое.

Что могу я рассказать этим людям с приговором в вечность? За год моей отсидки за забором ничего "абсурдного" со мной не произошло.

Шломо греет меня двумя новыми затяжками, и я влетаю в историю 17-летней давности.

- ... Гнали танки на маневры из Джулиса в Бекаа. Напарник Натан катал в покер всю ночь накануне и за руль не садился. Перли на подъем до Иерусалима, гудели в Рамат-Эшколь, вывернули на затяжной спуск до Иерихона и давай упираться и осаживать стотонный комплект. Это был мой первый спуск к Мертвому морю, и когда запарковались против ворот базы Гади, я понял, что ничего тяжелее и серьезнее этого спуска в жизни не проходил. Натан отоспался, но чувствует, сукачок, что перепрессовал. Схватил тендер сопровождения и говорит:

- Давай, Мишаня, я тебе город Ерихо покажу. Тебя здесь еще черти не носили.

- Давай, - говорю, - только с тебя банок пять "Амстеля" причитается за порванную жопу. Давай, поехали!

Похватали "узи", пристегнули рожки и поехали. Наваливаем в Иерихон. Базар да лавки, банк да ратуша. Вонь мочи и кислятины, как на всех мусульманских стойбищах. От Ташкента до Иерихона.

- Натанчик, - говорю, - ну скажи, был я в Ерихо?

- Нет.

- Вот и я говорю, что нет! Только смотри, чтоб крыша не поехала...

- Перегрелся ты, брат, на спуске. Давай, сначала пивком остынь.

Ну, подходим. Натан трекает по-арабски. Пакет кофе с гэлем купил, сигареты, пиво. Стоим, пьем.

- Так что, Натанчик, был я в Ерихо?

- А хуй тебя знает, - говорит мой напарник Натан, - но с тех пор, как я тебя знаю, могу забожиться, что нет!

- Натан, - говорю, - и я знаю, что не бывал никогда. Только там, с тыльной, с обратной стороны улицы, прямо напротив лавки этой, есть кузница. Старая прокопченная кузница. И сидит там древний, как дерьмо мамонта, чучмек. И я помажу с тобой фунт за сто, что так оно и есть. Ну, помажем?

- Ох, Миша-Миша, - втыкается укайфованный до отказа Альбертия и переходит на русский язык. - Что хорошего я от тебя вижу? Что здесь НЕ ТО, блядь, ты хотел рассказать?

- Хевре, - говорит Альбертия на иврите, - я расскажу вам случай машеху бен-зона! Голову поломал и даже под планом понять не могу... Был в нашем городе автоинспектор Федор Иванович Потухаев.

- Автоинспектор что? - Спрашивает Антуан, утерявший нить от неслыханных в своей жизни ФИО.

- Козел был такой, что весь город его бздел, как беса. Раз поймал меня с левым грузом и деньги брать не хочет. Давай, говорит, документы. Я даю деньги. Он говорит: нет, давай документы. Я уже ничего не понимаю. Совсем. Он берет технический талон и начинает писать. Писал-писал, писал-писал, места не хватило - на крыле стал писать!

От ужаса грузинского эпоса у меня взорвался чердак. На ватных ногах иду отлить за фанерную загородку толчка. Колики хохота разрывают мои кишки. В голос ржут "убитые" вором "в законе" Антуан и Шломо. Обеспокоенная камера цыкает на нас матом и проклятьями.

- Соэр! Соэр! - оглашает прогулочный двор штрафного блока крик жильца из соседней камеры. - Ответь же, надзиратель, почему молчишь и не отвечаешь? Вакнин вены вышвырнул...

... Покропили Новый Год - вышибают из меня придурь гашиша чужие ломки вскрытых вен. Шломо гасит свечу. В темноте расползлись по матрацам. Сейчас надзиратель поднимет "вайдод", и набегут удальцы спецконвоя.

Я лежу весь сезон дождей под неостекленным окном, завернувшись в сырое сукно одеяла. Пыль дождя на моей бороде и плеши. Из ошпаренных планом глазниц тоже дождь по ненужной жизни.

- Эй, Моше, - говорит Антуан. - Ты чего нас держишь за яйца? Показал ты напарнику кузню?

- Спи, христианин, и дай спать другим. Нам уже не нужен Ерихо...

ПАРДЕС

(У ПОДНОЖИЯ ТАЙНОГО УЧЕНИЯ)

Глава первая

ПШАТ

Сидели под замком в тюремной синагоге. Ждали десятого на миньян. Шел контрольный пересчет заключенных в штрафном блоке Вав-штаим. В резиновых сапогах до мудей бегал по лужам старший надзиратель Хабака, друз с мертворожденной рожей и амбарной книгой в руках.

Ничего хорошего эти побежки вброд нам не сулили и, как факт, завопили сирены над Аялонской крыткой.

Десятого не привели, но двор заполнили специалисты с тележкой "Габизон" (сочинил жид по фамилии Габизон агрегат на колесах, слезу у коллектива вышибать) и удальцы с дубинами из белой пластмассы.

Трепали первую камеру, вызывая злодеев поименно.

Вставала под февральский дождь козырная семитская масть Земли Обетованной.

- Бакобза! - кричит из будки охраны дежурный офицер по кличке Носорог.

- Яаков бен-Моше! - отворяет беззубый рот кокаиновый жилец Бакобза. Приговор - пожизненно.

- Встань у стены и замри, - советует мужик с газометом.

Щуплый Бакобза форсирует водный рубеж в полуботинках и прилипает к стене. Напротив, на дистанции одного скачка, встает боец с дубиной.

- Шхадэ!

- Абдулкарим абу-Снин! Приговор - пожизненно.