Именно по пути в Афины, в зарослях спаржи, улыбнулась мне и моя первая любовная победа. Перигона была высокой и гибкой. Я убил ее отца, а взамен сделал ей красивого сильного ребенка — Меналиппу. Я потерял их обеих из виду, прошел мимо них, беспокоясь, как бы где-нибудь не задержаться. Ведь меня всегда мало занимало и удерживало то, чего я уже достиг, сильно влекло только то, что еще предстояло сделать, и мне всегда казалось, что самое главное — впереди.

Вот почему я не буду долго останавливаться на всех этих разминочных пустяках, в которых в итоге я если и скомпрометировал себя, то совсем мало. А вплотную подойду к замечательному приключению, какого не знал даже Геркулес. О нем я должен рассказать поподробнее.

III

Она очень непростая, эта история. Прежде всего следует напомнить, что Крит был могущественным островом. Правил на нем Минос. Он считал Аттику виновной в смерти своего сына Андрогея и в качестве мести требовал от нас дани: семь юношей и семь дев ежегодно приносились ему в жертву, чтобы, как говорили, утолить голод Минотавра — чудовища, рожденного женой Миноса Пасифаей от союза с быком. Жертвы определялись жребием.

Итак, в тот год я возвратился в Грецию. И хотя жребий меня пощадил (он всегда щадит царских детей), мне хотелось испытать судьбу, несмотря на то что этому воспротивился царь-отец… Я не признавал привилегий и хотел, чтобы меня выделяли среди прочих лишь по тому, чего стою сам. Потому-то я и вознамерился победить Минотавра и разом избавить Грецию от этой унизительной дани. Кроме того, мое любопытство возбуждал и сам Крит, откуда к нам в Аттику шел поток красивых, богатых, удивительных вещей. Итак, я отправился туда, присоединившись к остальным тринадцати, среди которых был мой друг Пирифой.

Мартовским утром высадились мы в Амнизосе, небольшом городке, служившем портом для близлежащего Кноссоса — столицы острова, где правил Минос и где он воздвиг себе пышный дворец. Мы должны были прибыть накануне вечером, но нам помешала сильная буря. Когда мы сошли на берег, нас окружили вооруженные охранники, они отобрали мечи у меня и у Пирифоя и, убедившись, что у нас при себе нет никакого другого оружия, повели представить царю, прибывшему со своей свитой из Кноссоса нам навстречу. Возникло большое скопление народа, простолюдины топились вокруг, желая получше нас разглядеть. Все мужчины были с обнаженным торсом. Лишь на Миносе, восседавшем под балдахином, было длинное платье, сделанное из цельного куска пурпурной ткани, величественными складками спадавшее от плеч до самых пят. На его широкой, как у Зевса, груди в три ряда висели ожерелья. Большинство критян носят такие же, только простые, тогда как ожерелья Миноса сделаны были из драгоценных камней и золотых пластин с чеканкой, изображающей лилии. Он сидел на троне, над которым скрестились две секиры, и вытянутой вперед правой рукой держал золотой скипетр высотой с него самого; в другой руке — цветок о трех лепестках, похожий на лилии из его ожерелий, кажется тоже из золота, только очень большой. Над его золотой короной развевался огромный султан из перьев павлина, страуса и зимородка. Он долго разглядывал нас, затем поздравил с прибытием на остров — с улыбкой, которая вполне могла сойти за ироничную, если учесть, что прибыли мы в качестве приговоренных. Рядом с ним стояли царица и две его дочери. Мне сразу показалось, что старшая выделила меня. Когда охранники собирались уже увести нас, я заметил, что она наклонилась к отцу, и услыхал, как она, указав на меня пальцем, сказала ему по-гречески (очень тихо, но у меня тонкий слух): «Прошу тебя, этого не надо». Минос снова улыбнулся и распорядился, чтобы охранники увели только моих товарищей. Когда я остался перед ним один, он приступил ко мне с расспросами.

Хотя я дал себе слово действовать очень осторожно и постарался никак не выдать своего благородного происхождения, а особенно своих дерзких планов, мне вдруг показалось, что лучше играть в открытую — с того самого момента, когда я привлек внимание царской дочери, — и что я еще больше вызову ее сочувствие и благосклонность царя, если открыто объявлю им, что я — внук Питфея. Я даже дал им понять, что, если верить молве, существующей в Аттике, меня породил великий Посейдон. На это Минос важно заявил, что для прояснения дела намерен подвергнуть меня испытанию морской волной. Тут я достаточно твердо заявил, будто совершенно уверен, что выйду победителем из любого испытания. Моя уверенность в себе тронула и расположила ко мне придворных дам и даже чуть ли не самого Миноса.

«Теперь, — сказал Минос, — ступайте следом за товарищами. Они уже заждались вас за столом. После трудной ночи вам, как говорят у нас, нужно взбодриться. Отдыхайте. Надеюсь, на исходе дня вы будете присутствовать на играх, устраиваемых в честь вашего прибытия. Затем, благородный Тесей, мы отвезем вас в Кноссос. Вы заночуете в одной из палат дворца и завтра примете участие в нашей вечерней трапезе — скромном ужине в семейном кругу, где вы сразу почувствуете себя в своей тарелке и где дамы будут рады послушать рассказы о ваших первых подвигах. А сейчас они пойдут готовиться к празднеству. Мы там встретимся с вами — вас и ваших товарищей разместят непосредственно под царской ложей, учитывая ваш титул, бросающий отблеск славы и на них, тем более что мне не хочется открыто выделять вас».

Празднество состоялось в огромном амфитеатре, обращенном к морю. Оно привлекло большое количество людей, как мужчин, так и женщин, прибывших из Кноссоса, Литтоса и даже из Гортыни, находящейся, как мне сказали, в двухстах стадиях* отсюда, наконец, из прочих городов и селений, а также из сельской местности, видимо густонаселенной. Меня поражало абсолютно все, и я не могу передать, насколько критяне показались мне странными. Не всем им удалось найти себе место на ступенях амфитеатра, и они толпились и толкались в проходах и на лестничных маршах. Женщины, которых было так же много, как и мужчин, в большинстве своем обнажены до пояса, поскольку здесь редко кто носит корсаж, да и тот, согласно здешнему обычаю, довольно бесстыдному на мой взгляд, имеет огромный вырез, оставляя грудь совершенно открытой. Как те, так и другие до смешного затянуты в талии низкими лифами и поясами, что делает их очень похожими на песочные часы. Мужчины, все как один загорелые, носят на пальцах, запястьях и шее почти столько же колец, браслетов и ожерелий, что и женщины, которые все белокожи; за исключением царя, его брата Радаманта и его друга Дедала все мужчины безбороды. Сидя на выступавшем высоко над ареной возвышении, под которым нас разместили, придворные дамы являли собой великолепное зрелище из-за роскошных одежд и украшений. На каждой была юбка с воланами, которые смешно топорщились на бедрах, спадая пышными вышитыми оборками к ногам, обутым в белую кожу. Среди них в центре возвышения особым великолепием выделялась царица. Ее руки и весь перед до пояса были обнажены. На пышных грудях красовались жемчуга, финифть, драгоценные камни. Лицо обрамляли длинные черные локоны, кольца волос украшали лоб. У нее были сладострастные губы, вздернутый нос, большие бесцветные глаза и, что называется, коровий взгляд. Голову ее венчало нечто вроде золотой диадемы, сидящей не прямо на волосах, а на забавной шапочке из темной ткани, которая, выдаваясь вперед из-под диадемы, заканчивалась высоким острием, торчащим надо лбом, как рог. Корсаж, открывавший всю грудь, поднимался сзади, закрывая спину и завершаясь широким веерообразным воротом. Юбка ее, аккуратно разложенная кругом, позволяла любоваться тремя расположенными одна под другой каймами, где на кремовом фоне были вышиты пурпурные ирисы, затем шафраны, а в самом низу — фиалки с листьями. Поскольку я сидел ниже, то, когда оборачивался, прямо-таки натыкался на них носом, всякий раз приходя в восхищение и от подбора цветов, и от красоты рисунка, и от тонкости и совершенства работы.

Старшая дочь, Ариадна, сидевшая справа от матери и руководившая корридой, была одета не так нарядно, как царица, и в другие цвета. На ее юбке, как и на юбке ее сестры, было только две расшитые каймы: на верхней изображались собаки и лани, на нижней — собаки и куропатки. У гораздо более юной Федры, сидевшей слева от Пасифаи, рисунок верхней вышивки представлял собой бегущих за обручем детей, на нижней — детей помельче, играющих на корточках в шары. Федра веселилась как ребенок. Что до меня, то я едва следил за представлением, отвлекаемый новизной всего увиденного; тем не менее я не мог не восхититься гибкостью, проворством и ловкостью акробатов, рисковавших на арене, после того как место им уступили хористы, танцовщицы и борцы. Перед предстоящей встречей с Минотавром я многому научился, наблюдая за их обманными движениями и приемами, рассчитанными на то, чтобы измотать и сбить с толку быка.