Когда Достоевский замолчал, члены комиссии переглянулись и закончили допрос, сказав, что в ближайшие дни продолжат разговор. О Федоре Спешневе, о вечерах у Дурова вопросов не было. Не известно, видимо, было о них комиссии. Антонелли не знал. Спешнев тщательно подбирал участников своего тайного общества.
Достоевский поднялся с тяжестью в голове. Такое бывало с ним, когда несколько часов не отрывался от рукописи. Посреди комнаты он вдруг остановился, обернулся к комиссии и быстро проговорил:
- Простите, я хотел узнать... Я видел брата, Андрея... там... Он арестован, но он ни разу не бывал у Петрашевского...
- Знаем, - ответил генерал Дубельт. Он стоял за столом, собирался выйти. - Андрей Михайлович арестован был по ошибке, вместо старшего брата... Он уже на свободе.
- А Михаил?
- В крепости.
- Но он всего дважды бывал...
- Разберемся, - перебил Дубельт.
- У него семья, дети... Они погибнут без средств...
- Об этом ему надо было думать перед дверью в квартиру Петрашевского, - снова сердито перебил генерал Дубельт, отвернулся, показывая, что разговор окончен, отодвинул стул с высокой спинкой и вышел из-за стола.
6
В камере Достоевский медленно бродил из угла в угол, сжимал, тер зябнувшие руки, хрустел пальцами. Половицы поскрипывали, вздыхали под его ногами. Федор Михайлович заново перебирал в голове вопросы следственной комиссии, старался понять - не сказал ли он что лишнего, не подвел ли этим кого из арестованных. Вспомнил вопрос о Белинском, ответ свой уклончивый. Да, сложнейшие были у них отношения! Вспомнилось, как Григорович, давний приятель Федора Михайловича, они вместе учились в инженерном училище, а теперь жили вместе, снимали одну квартиру, узнав, что он закончил писать роман "Бедные люди", сказал: "Давай мне рукопись. Некрасов хочет к будущему году сборник издать, я ему покажу". Помнится, боялся он тогда партии "Отечественных записок". Белинский казался особенно грозным. И страшным. "Осмеет он моих "Бедных людей!" - подумалось тогда, после слов Григоровича. Но писался роман со страстью, почти со слезами. "Неужто все это, все эти минуты, которые я пережил с пером в руке над этой повестью, - все это ложь, мираж, неверное чувство?" - мелькнуло в голове, и Достоевский сам отнес рукопись Некрасову. Сконфуженно сунул ему в руки роман. Некрасов показался тогда Федору Михайловичу несколько надменным и высокомерным. Отдал роман и пошел гулять.
Одному быть не хотелось, забрел на окраину Петербурга, где жил один из товарищей его по инженерному училищу, просидел у него почти всю ночь, вернулся домой под утро. Петербургская летняя ночь была теплая, тихая. Светло, как днем. Спать не хотелось. Достоевский в комнате своей отворил окно и сел на подоконник. Вдруг звонок. Решил, что показалось. Кому еще не спится? Кто может прийти в такое время? Но звонок повторился: требовательный, нетерпеливый. Федор Михайлович, недоумевая, пошел к двери. Едва он открыл, как в коридор ворвались Григорович с Некрасовым, оглушили восклицаниями, сдавили в объятиях. Достоевский испуганно, как бы хозяйку не разбудили, увлек их в свою комнату, сообразив, наконец, что они прочитали роман и что его "Бедные люди" возбудили их так. В комнате они рассказали, что вечером взяли рукопись и стали читать на пробу: "С десяти страниц будет видно". Прочли десять страниц, потом еще десять и так, пока не перевернули последную страницу.
Некрасов говорил восторженно, куда и надменность давешняя делась.
- Тут что ни слово, то перлы, - потрясал он рукописью, - без всяких подделок! Из самой души!.. Нет, повесть я Вам не отдам. Сегодня же снесу Белинскому... Вы увидите - да ведь человек-то, человек-то какой! Вот Вы познакомитесь, увидете, какая это душа!.. Ну, теперь спите, спите, мы уходим, а завтра к нам!
Ну да, спите! Разве можно уснуть после такого? Достоевский заперся в комнате. Ни сидеть, ни лежать не мог, метался в восторге. Какой успех! "У иного успех, ну хвалят, встречают, поздравляют, а ведь эти прибежали со слезами в четыре часа, разбудить, потому что это выше сна... Ах, хорошо!" Какой тут сон!
Некрасов в тот же день отнес Белинскому. Рассказывал потом, как ворвался к Виссариону Григорьевичу, закричал:
- Новый Гоголь явился!
- У Вас Гоголи, как грибы растут, - поморщился Белинский, глянул на имя автора рукописи, название и кинул тетрадь на стол.
- Да Вы взгляните!
- Ну да, так я и взялся, будто мне делать нечего.
- Взгляните, не оторветесь, - убеждал Некрасов, несколько растерянный такой встречей. - Я вечером зайду к Вам...
- Да, да, я сейчас все брошу и за роман, - насмешливо глядел Белинский. - Вы по себе судите. А я уж не Ваших лет. Для меня теперь нет книги, от которой я не мог бы оторваться для чего угодно - хоть для игры в карты.
Но вечером Белинский сам встретил Некрасова восклицанием:
- Где Вы пропадали? Где Достоевский?! Приведите, приведите его скорей!
- Прочитали? - воскликнул радостно Некрасов. - Я Вам говорил!
- Да что Вы говорили!... Это вещица, - потряс он рукописью, - стоит всей русской литературы. Достоевский будет великим писателем. Приведи его ко мне, сегодня же приведи!... Он что, молодой человек?
- Лет двадцать пять - двадцать четыре ему.
- Славо богу! - с восторгом воскликнул Белинский. - Этот вопрос меня очень занимал. Я просто измучился, дожидаясь Вас... Он гениальный человек!... Главное, что поражает в нем, это удивительное мастерство живым ставить лицо перед глазами читателя, очеркнув его только двумя-тремя словами, но такими, что если б иной писатель написал десять страниц, то и тогда у него лучше не получилось. А какое глубокое, теплое сочувствие к нищете, к страданию! Скажите, он, должно быть, бедный человек - и сам много страдал?
Все это Достоевскому рассказывал Некрасов, когда по просьбе Белинского зашел за ним, чтобы привести к критику. Федор Михайлович слушал в крайнем волнении, перебивал Некрасова, переспрашивал, повторял слова Белинского о его романе, словно старался закрепить эти слова в соем сознании.
- Виссарион Григорьевич сказал, он просто гениальный человек! Это обо мне?
- Так и сказал.
- Удивительное мастерство живым ставить лицо пред глазами читателя?
- Да-да, так и сказал, говорил, если бы автор был старый человек, то ничего бы из него не вышло, а так он просто гениальный человек, он, то есть ты, перевернет всю русскую литературу.
- Перевернет всю русскую литературу, - медленно повторил в изумлении Достоевский, и страх чувствовался в его голосе.
Федор Михайлович опустился на табуретку, задумался. Он будто забыл о Некрасове.
- Собирайся... Не медли! Белинский ждет.
Достоевский представил, как он явится сейчас к этому страшному критику, жалкий, в сюртучке этом поношенном, мешковатом, онемеет перед этим ужасным человеком, заикаться начнет, и Белинский быстро изменит свое мнение о нем, подумает, что ошибся. Не может гениальный человек быть таким робким. Изменит мнение и напишет в журнал резкую статью, высмеет на всю Россию... А если Некрасов преувеличил? А если не преувеличил, то, может, Белинский еще раз взглянул в рукопись и разочаровался? Бывало с ним такое: расхвалит повесть в печати, а потом пишет покаянную статью, ошибся, мол, не в ту минуту прочиталось. Так и с его романом.
- Ну что ты мешкаешь? - теребил его Некрасов.
- Я не пойду к Белинскому...
- Почему? - воскликнул удивленно Некрасов.
- Да так... право... Не лучше ли будет не пойти?
- Да что с Вами?
- Я так думаю... Ведь Вы говорите, он спрашивал обо мне, о моем лице даже... что, если... я боюсь, если... - Он замолчал на мгновение, а потом решительно сказал: - Нет, лучше не идти!
- Почему? - растерялся Некрасов. - Он же так расхвалил Вашу вещь.
- И прекрасно, и прекрасно... что же ему еще? Прочел роман, сделал свое заключение о нем, ну и пусть пишет, пусть хоть книгу пишет...