– Ты никогда не говорил, что у вас есть дочка, – сказала я, несколько удивившись.

– Зачем? – вздохнул он. – Ведь я никогда не увижу ни ту ни другую.

– Сколько ей лет?

– Одиннадцать. Я уже был в тюрьме, когда она родилась. Прости, Толедо, я не должен был тебе всего этого рассказывать. Но вдруг грустняк напал. Ничего, пройдет.

И прошел. И грустняк, и моя уверенность в том, что я смогу удержать его при себе надолго. Но я с самого начала раз и навсегда запретила себе думать о том, что с нами будет. Помимо всего прочего, война учит радоваться всему, что послано в данный момент, и не беспокоиться о будущем. Я же не мазохистка.

Потом мы разложили в фургоне койку. Морис поцеловал меня, я сбросила халат, и мы любили друг друга, забыв обо всем на свете.

Когда стало совсем уже поздно, он открыл дверь и стал на пороге, вдыхая ночной воздух.

– Знаешь, – сказал он мне, – гляжу я на эти виноградники и вспоминаю, что когда-то был точно в таком же фургоне и тоже среди винограда. Только было это перед войной. Там была еще девушка, танцевавшая под разбитое пианино… Звали ее… Звали… Забыл. Я тоже сбежал из тюрьмы и взял в заложницы… кого бы ты думала? Невесту! Настоящую невесту в белом платье и фате.

Он принужденно рассмеялся. Подошел ко мне, сел. В темноте я видела только его силуэт. После долгого молчания он проговорил:

– Ах, Толедо, никогда нам с тобой не остановиться и не зажить счастливо. Мне нужно вечно бежать и скрываться, скрываться, скрываться, пока меня наконец не поймают. Я не имел права вмешивать тебя в эту историю. Я негодяй.

Я скользнула к нему поближе и крепко-крепко обхватила руками.

– Не говори так.

– Если бы не я, ты бы сейчас уже уладила все свои дела и уехала в Америку.

– А сейчас я еду туда, куда хочу, и счастлива.

Он обнял меня за плечи.

– Толедо, прошу тебя, скажи им, что я тебя принудил, взял заложницей! Обещай, что скажешь!

– Чтобы ты на этом успокоился и забыл обо мне? Премного благодарна!

Я не видела его лица, но сказал он это так нежно, что у меня защемило сердце:

– Нет-нет, я никогда не забуду тебя, Толедо! И ты меня не забывай! Что бы ни случилось, не забывай, что я люблю тебя, правда, люблю! Мне хотелось бы иметь сотню жизней и одну полностью посвятить тебе!

– Если бы у тебя было много жизней, – весело отозвалась я, – я взяла бы их все.

Может быть, он видел в потемках лучше меня, но только его губы мгновенно нашли мои, и мы оба повалились в койку. Поцелуй длился долго-долго. Нагая, в его объятиях, я обняла его ногами и стала чуть раскачивать, чтобы мы занялись чем-то более существенным, чем поцелуи, но он отодвинулся, с приглушенным стоном схватившись рукой за правое плечо.

– Тебе больно?

– Ничего. Старые раны…

Я встала, он растянулся в койке. Несколько раз тяжело выдохнул, справляясь с болью. За все пять недель, с момента как он очнулся, я не слышала от него ни единой жалобы и потому не взяла никаких лекарств. Вот разве что на дне косметички завалялся аспирин.

Я полезла за ним в сумку, но Морис остановил меня:

– Не суетись. Мне ничего не нужно.

Я села на койку рядом с ним.

– Знаешь, чего бы мне хотелось? – сказал он несколько минут спустя. – Винограда!

– Думаешь, он тут есть?

– Не знаю.

Я порылась в сумке, нацепила первое, что попалось под руку, – мужскую рубашку, которую взяла для Мориса, – и босиком, с голой попой направилась к двери со словами:

– Я сейчас. А ты пока отдохни.

Я спрыгнула на землю.

– Дженнифер! – окликнул меня Морис, приподнявшись в гамаке.

Луна осветила его лицо, и я увидела, что он смотрит на меня с нежностью и улыбается.

ТОЛЕДО (10)

Я шла по винограднику и почему-то чувствовала себя ужасно глупо. Винограда почти не было – так, две-три сморщенные ягодки, забытые сборщиками.

Я приподнимала листья, пытаясь отыскать еще, и тут вдруг услышала шум мотора. Обернулась: перед тем как тронуться, машина мигнула фарами, и на землю шлепнулась моя сумка.

Машина вырулила на дорогу и скрылась.

Я стояла без движения, кажется, даже не крикнула. Просто смотрела, как она уезжает. Уезжает, растворяясь в темноте. Слезы застилали мне глаза, но это потому, что я не верила, не могла поверить. Я не сразу поняла, что Морис назвал меня моим настоящим именем. Еще с большим опозданием до меня дошло, что он бросил меня между Китаем и Бирмой.

Меня, несчастную идиотку из Толедо, штат Огайо.

МАРИ-МАРТИНА (1)

Красная лампа на потолке не гаснет у меня в камере всю ночь, при ее свете я и пишу. Мне пришлось побороться, прежде чем я заполучила карандаш и бумагу. Они уверяют, что мое состояние ухудшается, когда я возвращаюсь к этой истории. Но кто, кроме меня, может рассказать, чем она закончилась?

Поэтому я и притворяюсь веселой.

Притворяюсь благоразумной.

А сначала они решили, что я сошла с ума. Стали делать мне уколы. Я не отличала ночи от дня. Плакала. Топала ногами. Ударила одного из так называемых врачей. Но ничего не добилась, поэтому теперь и притворяюсь.

Мне подчас не под силу довести свою мысль до конца. Это все из-за уколов. И еще оттого, что я много плакала. Ночью санитары приходили ко мне в палату и мучили меня. Иногда вдвоем, иногда втроем. По-моему, это было в Ле-Мане, в первой лечебнице, куда они меня поместили. Я слишком много выпила лекарств и теперь уже не помню точно где. Разумеется, мне никто не поверил. Они все заодно.

Моя прежняя помощница Эвелина Андреи навещает меня каждую последнюю субботу месяца. Семь показаний, которые я в прошлом году собрала и снабдила разъяснениями, надеясь как можно лучше защитить любимого человека, она хранит у себя. Хочу добавить к ним и свои. Пусть теперь это не имеет никакого значения, ведь все уже кончено; сама я заперта в тюрьму, исключена из коллегии адвокатов, все от меня отвернулись, а он не более чем тень, сопровождающая меня в несчастье.

Иногда по вечерам, прежде чем погрузиться в свой ночной кошмар, я представляла себе, что пересматривается его судебное дело. И все наконец убеждаются, что он невиновен. Меня, однако, не оправдывают, никто не признает моих заслуг, но какая разница, если я своего добилась?

По-настоящему его звали Кристоф.

Познакомилась я с ним в Париже задолго до войны, еще студенткой. Помните девушку на пожарной лестнице? Он был моим первым любовником. Мне тогда было семнадцать. Он поступил в Сорбонну, и мы занимались любовью в комнатушке на чердаке, которую он снимал неподалеку от Обсерватории. Он раздевал меня и ласкал перед большим овальным зеркалом. По ночам у себя в комнате, в женском общежитии на улице Гренель, я записывала все в дневник. Особо интимные переживания я зашифровывала, и поэтому самые безобидные слова стали таить для меня возбуждающий смысл. Даже Даллоз в своих скучных трудах по юриспруденции ухитрялся напомнить мне о нашей близости с Кристофом.

Тетрадь, в которой повествовалось о самых упоительных днях моей жизни, я сожгла, когда он объявил мне, что все кончено и мы не будем больше видеться. Под каштанами на площади Дофин он встретил молоденькую секретаршу и решил на ней жениться. Наша связь длилась одиннадцать месяцев и девять дней. Я была потрясена. Сбегая вниз по лестнице в его доме, я поскользнулась на натертых мастикой ступеньках и сломала ногу Больница находилась как раз напротив. Не прошло и получаса, как я уже лежала на кровати пластом, опустошенная, в гипсе. Смешно, но мне было не до смеха.

Больше ничего я о нем не слышала. Не знала ни что его призвали в армию, ни тем более что он осужден за преступление, которого явно не совершал. Время излечило мою тоску.

Мне повезло, я родилась в богатой семье. В двадцать лет я стала адвокатом, сердце мое было свободно, а сама я совершенно независима. Кристоф успел приучить меня к удовольствиям, и у меня бывали любовные приключения, но вела я себя как убежденный холостяк: держала их в тайне и ни к кому не привязывалась душой. От бесцветной любви я всегда уходила.