С этими словами он воткнул нож в деревянную столешницу, сел и протянул тарелку за своей порцией.

– Вот увидите, Ляжка, я с рождения позабыл, что такое глупость, как любила говорить моя бабушка.

Меня поразило не его самодовольство, не то даже, что он портит стол, а то, что он знает прозвище, данное мне учениками.

– Почему вы меня так назвали?

– Если мне понравится ваша стряпня, скажу.

Я поставила перед ним полную тарелку, и мне самой захотелось есть. Я и себе взяла прибор. Но стоило мне сесть напротив него, как я увидела, что он жадно ест руками, слизывая с пальцев текущую подливу.

Подняв голову, он уставился на меня:

– В чем дело?

– Вы нарочно ведете себя так невоспитанно? – спросила я.

Скорее раздраженный, чем пристыженный, он вытер руки о свою рубаху. Я думала, он возьмется за вилку и нож, – ничуть не бывало. Он выхватил вилку у меня из рук, согнул ее и бросил на стол.

– Бы не будете есть, пока не станете такой же невоспитанной, как я.

И продолжал есть, как ему нравится. Свинья. Когда ничего не осталось ни на его тарелке, ни на моей, ни на блюде и все было вылизано так, что и посуду мыть не надо, он откинулся на спинку стула и признал, что вкусно поужинал.

Долго сидел неподвижно, глядя на меня. Я выдержала его взгляд и прочла в нем странное, печальное довольство. Говорят, даже у животных есть душа. Вдруг он с резким смешком наклонился ко мне:

– С ума сойти! Вы прямо точь-в-точь ваша матушка! Конечно, я могла спросить, а мама-то тут при чем, но он опередил меня, торжествующе воскликнув:

– Пиво – вина!

Это потрясло меня не меньше, чем сам факт его появления у меня на кухне. "_Пиво вина_" – да ведь это как раз то, что осталось от надписи "Пансион Святого Августина" на фасаде дома моих родителей в Марселе: остальные буквы стерлись. Я спросила, по всей вероятности несколько побледнев:

– Вы хорошо знаете Марсель?

– Я там родился, умница.

– И пансион моих родителей знаете?

– Я оттуда сбежал.

– Как вас зовут?

Он откинул назад непослушную прядь, которая лезла ему в глаза.

– Эдуар. Но зовите меня по-дружески – Эдди.

Из кармана рубахи он достал измятую сигарету. Отодвинул стул, встал и направился к плите за спичками. Я схватилась за нож, воткнутый в стол. Он был всажен так глубоко, что мне не удалось его вытащить.

– Погодите, ужо я вам покажу!

Он спокойно отобрал оружие, сунул его за пояс. Слегка вздохнул и вдруг, схватив меня за плечо, вытолкал в дверь.

– Довольно я с вами церемонился. Живо в комнату. Живо в комнату, марш!

Я потеряла равновесие на паркете прихожей, он подхватил меня и на этот раз отбросил к лестнице. Юбка стесняла мои движения. Поднимаясь впереди него, я чувствовала себя уличной девкой.

В спальню он меня втащил действительно бесцеремонно. Ставни там были закрыты. Он закрыл и дверь, задвинул щеколду, прижал ручку стулом. Напрасно я себя уговаривала: "Заори, позови на помощь, пусть он тебя прихлопнет – не важно! Главное – заори!" Не могла заорать – и все тут.

И опять я прижата к стене. Только ночник освещает комнату. Мужчина отбрасывает широкую тень. Я пропала. Сейчас он бросит меня на кровать. Свяжет руки подхватками штор. Разорвет блузку… Нет, сначала он заткнет мне рот, потом с жестокой неспешностью, будто у него целый век в запасе, аккуратно снимет все, что ему мешает: белую комбинацию, прямую юбку цвета морской волны. Спустит к щиколоткам белые кружевные трусики, раздвинет мне ноги и привяжет к кровати… Заставит терпеть чудовищные ласки, скользнет руками по бедрам вверх, туда, где кожа так нежна…

Нет, он не будет терять времени, издеваясь надо мной, у него для этого вся ночь впереди. Просто властной рукой приподнимет, сунет под спину валик и все подушки, чтобы я открылась навстречу его непреодолимому желанию. Упиваясь моими страданиями, любуясь всей моей открывшейся наготой, одним махом снимет штаны, и моему взору предстанет член ужасающих размеров, который войдет ко мне туда, все разорвет, проткнет меня насквозь. Не стану вам описывать всех картин, в одно мгновение промелькнувших в моем воспаленном мозгу. В мире нет ни одной женщины, которая, претерпев те же муки, что и я, хотя бы раз в глубине души не пережила всего этого с болезненным отвращением. Между тем на этот раз, по счастью, насильник оказался именно таким, каким его описывал капитан Котиньяк: непредсказуемым. Когда он подошел ко мне, его лицо, видимое мне против света, глядело насмешливо, – я вскрикнула не своим голосом:

– Что вы сделаете со мной? Скажите, что вы со мной сделаете?

И больше ничего не смогла из себя выдавить.

Мне долго пришлось ждать ответа. Может быть, ему вдруг стало меня жалко? Может быть, его впечатлило то, с каким достоинством я держалась? Только он сказал:

– Если вы возьмете себя в руки – ничего.

Но тут же с тем выражением, с каким отнимают блюдце молока у голодного котенка, добавил:

– Во всяком случае, сейчас.

Бросил нож на кровать.

– Только попробуйте еще раз его тронуть! Только попробуйте!

Потом, словно меня здесь вовсе не было, стал стаскивать башмаки, носки, грязную рубаху. Я и не думала, что у него окажется такое плотное, мускулистое тело. Расстегивая штаны, он было помедлил и, взглянув на меня, спросил:

– Вас не затруднит отвернуться?

Я послушалась, словно ученик, поставленный в угол. И помимо воли обернулась. Одну долю секунды я видела его абсолютно голым. Ноги – длинные и стройные, как у бегуна. Фигура, должна признать, просто идеальная – четкий треугольник: широкие плечи и тонкая талия, ни грамма жира – потому-то он и казался худым в своей одежде. Потому-то и был так ловок. Грудь не очень мохнатая, но волос на ней достаточно, чтобы прикрыть пересекающие ее шрамы…

"Доля секунды?" Ничего себе! Да если эта обманщица успела заметить все это в столь короткий срок – ей, пожалуй, позавидует любой фотоаппарат. Просто руки опускаются, как почитаешь такие вот описания. Но я решила не вычеркивать из ее свидетельства ни одной запятой. Во-первых, потому, что и прочие свидетельства оставила в первозданном виде, а во-вторых, такие вот нелепости, встречающиеся повсюду в ее рассказе, учат нас, как лучше понимать эту учительницу с ее вечной склонностью к искажению фактов. А это важно, когда речь идет о чем-нибудь посущественнее шрамов. (Примечание Мари-Мартины Лепаж.)

…Живот крепкий, плоский, руки натружены на каторжных работах. Пенис – я почти медсестра, и мне простительно говорить о нем без стеснения, как о любой другой части тела, – показался мне не короче и не длиннее, не толще и не тоньше, чем те, что я видела у своих пациентов, и отличался от них только тем, что безупречно соответствовал пропорциям его тела. Я уже говорила, что случайно нашла одну книжку, так вот, там говорилось, что нельзя судить о размерах пениса, когда он опущен. Некоторые под действием желания вырастают вдвое, втрое, а то и больше. Ужасно, правда?

Что он делает, я не успела заметить. Но об этом нетрудно и догадаться. В шкафу было полно почти или даже совсем не ношенной одежды мужа. Не знаю, зачем я ее сохранила. Может, потому, что жалко выбрасывать совсем новые вещи, может, потому, что, когда он умер, я думала, что у меня будет сын. То, что я почувствовала, когда осталась в двадцать один год одна, в совершенно незнакомом городе, – тема для отдельного рассказа. Кстати, муж был одного с ним роста, несмотря на разницу в возрасте и прочие отличия.

Одно не вызывает сомнений – беглец читал мои мысли даже тогда, когда я стояла уткнувшись носом в стену.

– Сколько лет было вашему мужу? – спросил он вдруг.

– Сорок девять.

– И как вам с ним жилось?

– Мы прекрасно ладили.

– Даже здесь, в постели?

Я не ответила. Послышался сдавленный смешок, но больше он ничего не спрашивал. Когда мне было позволено обернуться, я увидела, что он напялил на себя шорты, белую рубаху и мокасины.

– Я, конечно, выбрал не самое лучшее, – сказал он мне. – Но это все белое и потому быстрей запачкается. Когда носишь белое, приходится чаще менять одежду и выглядишь всегда опрятно. Меня этому научили иезуиты, когда я еще пешком под стол ходил.