Я так и застыла на табурете в позе лягушки, а Тони, возбужденный до крайности, подскочил к двери. Он начал рассыпаться в благодарностях перед Джитсу, чтобы тот не заметил, как его выталкивают из комнаты; затем Тони прислонился к закрытой двери, чтобы Джитсу не вошел или чтобы козочка не сбежала; я на все это по-прежнему смотрела круглыми глазами, и Тони, откашлявшись, обратился ко мне:

– Позволь представить тебе Саломею. В свое время она оказала мне услугу, а для меня это дело святое!

Я поднялась с табурета, выставив напоказ свои прелести, и в некотором сомнении приблизилась к пришелице, чтобы разглядеть ее получше. Та все так же стояла опустив глаза, точно она, как хризантема какая-нибудь, лишь на время оказалась в этой комнате; но зато Тони вдруг сразу расхрабрился, и не на шутку:

– Вот, хотел преподнести тебе сюрприз. Она будет твоей товаркой, будет для нас зарабатывать! Понимаешь, Белинда? Так мы сможем еще быстрее приобрести собственный кинотеатр, тебе только нужно ее научить!

Я была ошарашена. Даже кот моей подружки из Перро-Гирека церемонился, пока добивался своего: битых три часа меня прогуливал, платил втридорога за угощения, показывал фотографию своей бедной мамочки, зубы заговаривал по-всякому, да так, что я, когда в конце концов ему отказала, и впрямь вообразила себя невинной девушкой. Однако Тони, надо признать, никогда прежде не выказывал охоты особо тратиться – даже когда, отправляясь в кино, он клал в карман сорок франков, и то ему бывало тошно. Наверное, это быстро меняется, или же наглости прибавляется, когда меньше знаешь. В любом случае, не успела я сообразить что к чему, как он мне уже говорил:

– Ладно. Не хочешь – не надо. Не будем ее брать.

Сухой, надутый, неприступный – не человек, а повестка из суда.

И с таким недовольным видом он подошел к шкафу, достал белую тенниску, брюки и мокасины – свой первый наряд – и побросал все на кровать. Я спросила:

– Что ты делаешь?

В ответ услышала только, как по стеклу барабанит дождь. Тони снял халат и натянул брюки. Я снова спросила: – Тони, ответь, пожалуйста, что ты делаешь? Как будто и так не понятно было что. Он, застегиваясь, взглянул на меня:

– Спасибо тебе за все, Белинда. Всегда буду жалеть о том, что потерял тебя. Но я не смогу жить в этой… в этой… – Он пытался найти слово пообиднее, потом продолжил: – Два года, три, а может, и больше? Я не смогу! Не смогу!..

Черт возьми, у него слезы стояли в глазах, ей-же-ей! Он отвернулся, чтобы надеть тенниску. Конечно, чтобы разобраться, что все это значит для меня, я могла бы посмотреть в глаза той идиотке, но эта дубина будто окаменела. Сказала бы хоть что-нибудь: что не хочет мешать, что зашла его проведать или что ей нужно в туалет – так нет же. А Тони до чего хитер – судите сами: отвернувшись от меня, сказал таким тоном, как будто ему все это безразлично:

– Вообще-то я все уже хорошенько обмозговал. У нас ведь «Конфетница» пустует, вот я и вспомнил о Лизон.

Как это истолковать, я знала: во-первых, «Конфетница» – это комната Эстеллы, нашей хохотуньи, которая в расстроенных чувствах уехала от нас в прошлое воскресенье на работу в Гавр, где у нее остался младенец. Во-вторых – и это угадать было еще проще, – имя у этой великой скромницы было как у всех нормальных людей – Элиза.

Я подошла к Тони, обняла его сзади. Уткнувшись в его плечо, тихо спросила:

– А Саломея – это кто такая была?

Он понял, что я готова все обговорить; широко улыбаясь, сел на краешек кровати и ответил:

– Танцовщица из Библии. Она хотела заполучить голову одного типа, который кричал в пустыне и ел саранчу. Было такое кино, я смотрел. – И тут же добавил: – Тебе достаточно пару слов шепнуть хозяйке – тебе-то она ни в чем не отказывает.

Я посмотрела на эту Лизон и медленно подошла к ней, напрягая мозги изо всех сил. Под пальто, судя по всему, была фигура под стать мешку с картошкой, я бы гроша ломаного на такую лошадку не поставила. А себя я считала не глупее прочих. Я наклонилась, заглянула ей в лицо снизу и увидела ее глаза – черные, а взгляд – упрямый, непроницаемый. Я спросила – хотя бы для того, чтобы услышать ее голосок:

– Ну а ты-то что скажешь?

И пусть на моей могильной плите напишут «дура», но тут она меня уела. Даже реснички у нее не дрогнули, когда она тихо-тихо – словно ветерок прошелестел – ответила:

– Я всегда мечтала быть шлюхой.

Я вернулась к своему табурету, легла на него животом и снова «поплыла» – вроде чем-то занята, а потом остановилась и, вздохнув, сказала:

– Коли она будет только товаркой и поделится с нами заработком, то попробовать можно. Скажем, неделю.

Стоит ли разрисовывать дальше? Этого мига оказалось вполне достаточно для катастрофы. Не успела я закрыть рот, как бедняжка открыла глаз – именно один – и одарила меня таким пронзительным и таким подлым взглядом, какого я еще не встречала. Когда она сняла пальто, я поклялась себе, что в жизни больше не куплю ни единой картофелины, не вынув ее прежде из мешка, а Тони посоветовала сходить прогуляться. Когда же я сняла с нее рабочий фартук – он был надет прямо на голое тело, – у меня зародились первые подозрения относительно того, какие услуги она могла оказать вполне зрячему пианисту. Отметим мое великодушие: ванна, шампунь, лавандовое мыло, мои духи, моя косметика – все мое, вплоть до зубной щетки. Я ей предложила еще и белье, но она отказалась:

– Спасибо, у меня есть.

Она развязала веревку своего чемодана – между прочим, по рукам ее не скажешь, что она в деревне трудилась, – и вынула для меня подарочек: вечернее платье из тончайшей шелковой вуали телесного (ее, лизоновых, телес) цвета и точно такого же оттеночка туфли на шпильках. Надев эти шмотки, так и остаешься голышом. Я спросила:

– Откуда у тебя это?

И она ответила:

– Дал кое-кто по пути.

Я не хотела пороть горячку с ее дебютом, лучше отложить, хотя бы до следующего дня, и потому сказала:

– Хозяйку задабривай. А я обойдусь тем, что у меня есть.

Все мужчины придурковаты, ей-же-ей. И Тони тоже был придурковат, если решил, будто этой стервозе требуется еще какое-то обучение. Начиная с самого первого вечера клиенты выскакивали из ее комнаты – не хочу говорить «траходрома» только из уважения к бедной Эстелле – так, точно пообщались с самим чертом. И в гостиную, на люди и яркий свет, возвращались держась за стенки. Ничто – понимаете, ничто – ее не смущало: ни способ, ни количество. И по меньшей мере раз за ночь она устраивала групповушку; хозяйке после долгих уговоров как-то удалось выведать у одного из завсегдатаев подробности, и после она нам, мне и негритянке Зозо, призналась:

– Оказывается, такие бывают штуки – даже я не подозревала!

Вдобавок могу поклясться, что эта Лизон вовсе не прикидывалась, когда изображала райское блаженство. Достаточно было посмотреть, как после акробатических номеров наверху, в комнате, она появлялась на верхней ступени главной лестницы: длинные прозрачные одеяния, глаза сверкают, волосы на лбу еще влажные, а гонора – как у королевы. У меня внутри так все и холодело. В полной тишине она, накривлявшись, медленно, ступенька за ступенькой спускалась в гостиную и направлялась мимо всех, никого не замечая, прямо к роялю – словно ее магнитом тянуло. Если Тони в этот момент не курил, то она – клянусь своей поганой жизнью – обязательно шарила в пачке «Кэмела», что лежала перед ним, закуривала от той самой зажигалки «Картье», которую я любовно выбирала для Тонн в Руайане, и, перемазав половину сигареты своей помадой, совала ее в конце концов ему в зубы. И проделывала она все это, черт бы ее побрал, с такими гримасами, что впору сблевать: ей, видите ли, кто-то сказал, будто она похожа на Хеди Ламарр; к тому же она прекрасно знала, что я за ней наблюдаю.

Затем она шептала что-то на ухо нашему милому дружку (при этом, конечно же, прилипнув к нему), и он тут же начинал играть другую мелодию: нечто вроде болеро (это, как и прочие ее ведьмины штучки, хранилось где-то у нее в башке) под названием "Не стоит пробовать – это и так возможно", и она устраивала сольный танец перед Тони, для Тони, а все как дураки отходили в сторону – полюбоваться. А она руки вскинет, ноги расставит, животом и задницей вертит и гриву свою черную вскидывает: короче, зрелище было такое, что не мне вам его расписывать – уж меня-то с вешалкой никто не спутает, и хотя я сама женщина и ничего не смыслю в катехизисе, но она, по-моему, была мерзопакостнее смертного греха.