"Какого пособия? - Илья уже и сам стал дрожать почище своих близких к истерике женщин. - Зачем мне какое-то пособие? Что я, работать не могу?.." "Работать! Да мы там на любую работу согласны. Вот мои дети так давились в автобус, когда эти проклятые машавники-хуторяне их вроде бы на апельсиновую плантацию нанимали, на день. Тысячи людей по четырнадцать часов лазили по их лестницам. Думаете заплатили? Ни агоры! Никому. А сами живут в таких виллах, не описать, у каждого бассейн, камин, мазган, это кондиционер так называется. Нас, русских, там только так обирают, да еще и оскорбляют. Кому жаловаться, если все говорят на своем картавом иврите? Еврейский язык мне нашли! Моя мама на нем ни слова не знала, а дедушка только молился, как француз по-латыни. Звучит еще противнее арабского, одни рычащие-шипящие, как они сами. А дети! Все визжат, кривляются, наглые такие... И мужчины, даже громадные, жирные и волосатые не говорят, а визжат что-то, причем все одновременно, без конца друг друга щиплют и целуются взасос. А на нас как смотрят! Даже на меня, а мне полтиник, со всех сторон дверцы машин открывают. Козлы похотливые, потные и лупоглазые. Нашли мне мой народ! А женщины! Все курят даже в автобусах и магазинах, голоса хриплые, все резкие, поджарые, ни одной приличной женской фигуры, не зря их козлы на нас кидаются. А архитектура! Бетонные серые бараки вместо домов. Зимой в них холодно, летом раскаляются. А море! Мутное, зеленое, мешочки плавают, медузы как кислотой брызгают, все лето вода горячая. А комары! Черные, шустрые, летают со скоростью мух, а хитрые какие, на белое не садятся, убить их на себе невозможно, а жалятся со страшной силой."

"Позвольте, вы не ответили насчет работы. А это ведь главное. Я читал в брошюре об окладах израильских инженеров, ученых, врачей - чуть ли не выше, чем в Америке." "Так то же для израильтян, а вы - эмигранты, олим. Израильтян вообще ничего, что я тут нарассказала не касается. Из виллы с масганом садится себе в ауто с мазганом, а оттуда - в оффис с масганом же весь день кофе пить. На лето они все в Европу от жары уезжают. Их и мерзкий африканский климат не касается. Только вас к их науке и к достойной жизни на пушечный выстрел не подпустят. Вы небось ученый, доктор наук? Я так и поняла. У меня зять кандидат наук, наслушалась. Знаете шутку: и днем и ночью кот ученый все ходит, поц, эпикругом... Вот по этому холодному эпикругу и ходят наши ученые. Одному из тысячи они позволят просочиться в свой теплый эпицентр, одному из сотни дадут пособие вчетверо меньше, чем у такого же специалиста-израильтянина, а труд на износ. Примут на временную работу, а потом украдут этот труд, за свой выдадут, выжмут и выгонят.. Остальные мужчины наши там от постоянного безделия превращаются в мягкое скулящее дерьмо, а женщины - в каменных мегер! И не мудрено: для женщин там работа еще есть, их виллы убирать под окрики жирной свиньи-хозяйки, а мужчине считай повезло, если устроится как эта тетка с метлой. А большинство мужиков наших образованных целый день ищет пятый угол в чемодане, пока его жена там у них вкалывает, пока они там над ней измываются. Вот жена и возвращается ежедневно к такому мужчине. О чем с ним говорить? Как его любить, за что уважать? Вот вы сейчас такая милая нормальная семья. Через год вы себя и в зеркале не узнаете. Погибли мы все. Лучше бы сразу - в газовую камеру..."

Она истерически зарыдала, сморкаясь и вздрагивая всем своим хрупким сгорбленным телом. От порыва ветра в ее кривом зонтике лопнула очередная спица, и несчастная бросила его в урну, промахнулась, поддала в ярости ногой - слетел ботик. Женщина схватила себя за виски и села на мокрый снег.

Илья поспешно поднял ее, Лена надела ботик на потемневший грязный носок. Дворничиха налила ей из термоса чаю. Она кивнула благодарно, поцеловала добрую антисемитку в обветренную и уже тоже заплаканную щеку и хрипло продолжила: "Вот вы в семидесятые могли уехать? Я тоже. Так вот эти двадцать лет, что я прожила в Союзе вместо Израиля - единственное мое богатство, которое Израиль у меня отнять уже не в состоянии. Мы им даже в качестве негров не нужны, у них рабами палестинцы, с ними удобнее, они иврит знают и сильнее наших физически..."

"Зачем же тогда они нас зовут?" - закричала теперь Лена, вся в слезах. Женя прижала голову девочки к своему мокрому пальто."Это же подло, нечестно! - билась девочка в мягких руках мамы. - Мы же люди!" "Мы-то люди, а вот те, что врут и зовут - нелюдь, - пришла в себя жуткая дама в норковой шубе. Они за это деньги получают, они больше ничего делать не умеют. Вы что, в посольстве не заметили, что все они - НЕЛЮДЬ, не звери даже и не люди уж конечно..."

"Ни-хе-рас! - крякнул мужик в тулупе. - Выходит, правду нам говорили о сионистах. Если они со своими так обращаются, то что говорить об арабах?"

"К арабам, кстати, они относятся гораздо лучше, чем к евреям - отметила норковая дама. - Арабы свои права качать умеют!"

"Я, пожалуй, пойду, - глухо сказал парень из Владимира. - Езжайте сами. Грустить с тобой, земля моя, и праздновать с тобой!" - громко запел он. На него оглядывались.

"Ну, съел? - окрыслась на Илью дворничиха, вытирая рукавом слезы. Апельсины будет с дерева срывать! Б-г на его стороне! А я скажу проще: жид он и в Африке жид. Только жалко мне вас, - снова закручинилась она. Доверчивые мы, все в общем мы русские в конце концов. Любой нас куда хошь заманит и обидит..." 6.

"А по-моему она все врет и подослана гебистами. Говорит точно как они, - горячился Илья на пути к метро. Взбудораженные страшным разговором, они, не созначая этого, почти бежали по улице - Не может быть, чтобы в демократическойстране можно было так поступать с народом". "Она же тебе сказала: тамошнему народу там хорошо, - говорила Женя, не отлипая от мужа, пока перепуганная Лена цеплялась за его второй рукав, - а нас они ненавидят." "Но за что?" "А за что нас тут ненавидят? За то что евреи." "Но к кому же мы тогда едем?!" "К израильтянам. А это, как выяснилось, никакие вовсе не евреи. Они - израильтяне. Она же сказала - к арабам они относятся лучше, чем к евреям. Америка - для американцев, Германия - для немцев. А Израиль - для израильтян, а мы для них, как и здесь - евреи. Как для любых антисемитов. Мы перед ними виноваты только тем, что, мы - евреи. Мы там пропадем, Илья. Давай останемся. покаемся, попросим вернуть гражданство Будем жить с нашими, русскими фашистами, хоть на своем языке..."

"Это невозможно. И я ей не верю. А нам повезет..."

"Я не смогу сейчас вернуться к Гале, - сквозь слезы сказала Женя. - Они нам так завидуют, что мы от этого беспредела на Запад, в свободный мир убегаем, а тут такое... Ты же знаешь, что у меня всегда все на лице написано, а Галя такая дотошная. Она и в университете никогда ни о чем не расспрашивала, а все узнавала сама..."

"Мама права, - добавила Лена. - И чего мы так куда-то бежим? Давайте просто погуляем. Попрощаемся. Красота-то какая!"

Вне Ордынки Москва действительно была другая. Вместо низкого черного неба вокруг были нарядные, облепленные яркобелым снегом в ночных огнях деревья. Почти бесшумно неслись ярко освещенные изнутри веселые трамваи. Скользили за обычными прохожими саночки с закутанными детьми. Будничная, не экзальтированная Ордынкой московская толпа всосала растерянное семейство, как делает Москва всегда со всеми - одновременно и гостеприимная и неприступная, радушная для временных гостей и беспощадная к претендентам на ее престижное и относительно благополучное гражданство. После норковой дамы все тщательно собранные прежние обиды к Родине исчезли, уступив место чему-то новому, несравненно более страшному, что неотвратимо надвигалось на них, злорадно поджидая на казавшейся такой желанной чужбине. Сохнутовский образ исторической родины словно снял маску.

За поворотом вдруг словно взорвался и застыл белым огнем на фоне черного неба сквозь летящие снежинки православный собор со своими куполами и приделами, ажурной чугунной решеткой и старинными дубами в клубах застывшего на ветвях снега.