Сомалийцы с незапамятных времен были рабовладельцами, и их жены отлично ладили с туземцами, обращаясь с ними беззаботно и снисходительно. Туземцу было проще служить у сомалийцев и арабов, чем у белых, потому что у всех темнокожих народов, в общем, одинаковый темп жизни. Жену Фараха очень любили работники из племени кикуйю, и Каманте часто говорил мне, что она очень умная.

С моими белыми друзьями, которые чаще других гостили у меня на ферме, -- Беркли Коулом и Деннисом Финч-Хэттоном, -- эти молодые сомалийки держались дружелюбно, часто судачили о них и знали о них на удивление много. Разговаривали они с ними, как сестры, пряча руки в глубоких складках платья. Но отношения между ними усложнялись тем, что и у Беркли, и у Денниса были слуги-сомалийцы, а с ними девушки разговаривать не могли ни под каким видом. Как только Джама или Билеа, строй

ные, темноглазые, в красивых тюрбанах, показывались на ферме, мои молодые сомалийки исчезали с лица земли, будто они мгновенно уходили под воду: бесследно, не оставив ни пузырька на водной глади. И если в это время им нужно было видеть меня, девушки крались, таясь за углами дома, накинув на голову одну из своих широких юбок. Англичане вслух говорили, что ценят доверие к себе, но мне кажется, что в глубине души они были обижены: словно холодный сквознячок задевал их сердца -- неужто их и вправду считают такими безобидными, будто они вовсе и не мужчины?

Иногда я брала девушек с собой в гости или просто прокатиться и всегда спрашивала разрешения у их матерей -- как бы не запятнать репутацию, чистую, как лик Дианы. Неподалеку от фермы жила жена австралийца, очаровательная молодая женщина, мы с ней несколько лет очень дружили: она приглашала к себе молодых сомалиек на чашку чая. Это было для них великим событием. Девушки разряжались в пух и прах, напоминая оживший букет прекрасных цветов, и когда я вела машину, они щебетали за моей спиной, как птички в вольере. Им все было ужасно интересно -- дом, одежда, даже муж моей приятельницы, когда они видели его вдалеке верхом на лошади или идущего за плугом. А когда подавали чай, оказывалось, что пить его дозволяется только замужней сестре и детям, а молодым девушкам пить чай не разрешалось: он считался слишком возбуждающим напитком. Им приходилось довольствоваться только сладостями да печеньем, и они пробовали это угощенье скромно и с достоинством. Мы обсуждали -- можно ли девчушке, которая пришла с нами, пить чай или она уже в том возрасте, когда это будет рискованно? Замужняя сестра считала, что это ей не повредит, но сама девочка посмотрела на нас суровым, пристальным, укоризненным взглядом и гордо отвергла чашку с чаем.

Молодая родственница этих женщин, молчаливая девушка со светло-карими глазами, умела читать по-арабски и знал.а наизусть отрывки из Корана. У нее была склонность к теологии, мы с ней часто беседовали и на религиозные темы, и обо всех чудесах мира. Именно от нее я услышала новую версию легенды о Иосифе Прекрасном и о жене Потифара. Она верила в то, что Христос родился от Девы, но сомневалась, был ли он сыном Божиим, считая, что у Бога сыновей по плоти быть не могло. Мариаммо, гуляя в саду, встретила архангела, посланного Богом, он коснулся крылом ее плеча, и от этого она понесла. Как-то вместо аргумента в наших спорах я показала ей открытку -- фотографию статуи Христа работы Торвальдсена из Копенгагенского Собора. И она возлюбила Спасителя -нежной и восторженной любовью. Она могла слушать мои рассказы о Нем неустанно, она вздыхала и заливалась краской. Ее мучила мысль об Иуде -разве это человек, откуда только такие люди берутся! -- попадись он ей, она бы с радостью выцарапала ему глаза вот этими руками!

Это была всепоглощающая любовь, великая страсть, сродни тем благовонным курениям, которые они возжигали в своих домах -- рожденные темной древесиной далеких горных лесов, они источали сладостный, диковинный для нас аромат.

Я попросила у французских монахов разрешения привезти моих молодых мусульманок в миссию, и они охотно, со свойственной им веселой приветливостью, дали согласие, радуясь и этому новому событию, так что мы однажды поехали туда к концу дня и торжественно, друг за дружкой, вошли под прохладные своды собора. Молодые женщины ни разу в жизни не бывали в столь величественном здании и, глядя вверх, закрывали головы руками, словно боялись, что высокие своды обрушатся на них. В церкви было множество скульптур) а мои спутни

цы видели их только на открытках -- они даже не представляли себе, что это такое. Во французской миссии была статуя Пресвятой Девы в человеческий рост, в белых и небесно-голубых одеждах, с лилией в руке, а рядом святой Иосиф, и на руках у него Младенец. Девушки, онемев, смотрели на прекрасную Деву и только вздыхали. Они уже слышали о святом Иосифе и очень уважали его за то, что он был столь верным мужем и защитником Девы, и теперь смотрели на него почтительно -- ведь он, жалея жену, нес Младенца. Жена Фараха, ожидавшая ребенка, ни на шаг не отходила от Святого Семейства все время, пока мы были в церкви. Отцы-миссионеры очень гордились церковными окнами, заклеенными прозрачной цветной бумагой -- под витражи -- где были изображены Страсти Господни. Молодая родственница не сводила глаз с этих витражей, она обошла всю церковь, ломая руки) и у нее едва не подламывались колени, словно она сама несла тяжелый крест. По дороге домой девушки почти не разговаривали: мне кажется, они боялись, задавая вопросы, выдать свое невежество. И только через несколько дней они меня спросили -- могут ли святые отцы попросить Пресвятую Деву или святого Иосифа сойти со своих пьедесталов?

Свадьбу молоденькой кузины мы отпраздновали у нас на ферме, в красивом бунгало; в нем тогда никто не жил, и я разрешила сомалийцам устроить там это торжество. Свадьба была роскошная и длилась целую неделю. Я присутствовала на главной церемонии, когда процессия женщин, распевая дружным хором, вела невесту навстречу процессии мужчин, которые тоже с песней сопровождали жениха. До сих пор она ни разу его не видела, и я подумала: может быть, она представляла себе его похожим на торвальдсеновского Христа, или у нее есть и второй идеал -- нечто вроде Любви земной и Любви небесной, по канонам рыцарских романов? За неделю я побывала на

свадьбе несколько раз. И когда бы я ни приезжала, в доме всегда царило праздничное веселье, и он благоухал свадебными куреньями. Мужчины плясали с кинжалами, женщины кружились в общем танце, старики сговаривались насчет купли-продажи скота, шла непрестанная пальба из ружей, подъезжали и уезжали двуколки, запряженные мулами. Ночью в ярком свете керосиновых фонарей, зажженных на веранде, играли чудесные краски, которыми богаты Аравия и СЬмали; из подъехавших повозок выпархивали, а навстречу им выбегали из дома другие стайки женщин в одеждах, ласкавших глаз чудеснейшими красками Аравии и Сомали: алой, нежно-зеленой, суданской коричневой, цвета бенгальской розы и огненного шафрана.

Сын Фараха родился на ферме, ему дали имя Ахмед, но звали его Сауфе -кажется, это значит "Пила". Его сердце не ведало робости, присущей детям кикуйю. Еще совсем крошечным, туго запеленатый, как желудь -- как бы одна голова, почти без тельца -- он сидел очень прямо и смотрел вам в лицо не мигая: казалось, что держишь на руке маленького соколенка, или у тебя на коленях сидит львенок. Мальчик унаследовал веселый, сердечный характер матери, и как только научился бегать, стал великим и жизнерадостным искателем приключений и занял место признанного вожака среди наших юных туземцев.

Глава четвертая Старик Кнудсен

Иногда гостей из Европы заносило на ферму, как обломки кораблекрушения в тихую заводь: покружатся-покружатся в затишье, а потом их снова уносит, или они пропитываются водой и идут ко дну.

Старик Кнудсен, датчанин, появился на ферме больной, слепой и прожил у нас столько, сколько ему понадо

билось, чтобы умереть, как умирает зверь, в одиночестве. Он бродил по дорогам, согнувшись под тяжестью своей злой доли, подолгу ни с кем не говорил ни слова, измотанный этой тяжестью, а когда заговаривал, в голосе его, как в голосе гиены или волка, слышался отзвук тоскливого воя.