"Вот это повезло!.." - подумал я, но вылезать из-за бугорка побоялся.
За бугорком, качая траву, звенели пули...
...Прошел час. Солнце в небе склонилось к западу. Сухим треском перекликались винтовки. Пулемет сшивал даль с пылью...
Я вновь приподнял голову и стал смотреть на арбуз.
И пока я думал, можно ли подползти, и как подползти, и можно ли надеть арбуз на штык, и как надеть,- какая-то пуля, стегнув землю, ударила о зеленый в полоску край арбуза.
И арбуз раскололся.
И по красной мякоти потек сок.
За соком, медленно переворачиваясь, покатились черные семечки...
Я не выдержал. Вылез из-за бугорка и пополз к арбузу...
...- Санитар!.. Санитар...- кричал за мной кто-то.
Я лежал лицом в траве, пытаясь зацепиться за что-либо пальцами правой руки. Но сухая трава рвалась под пальцами, и сдвинуться с места я не мог. Левая рука, плечо, голова и шея быстро немели.
- Санитар!.. Санитар!..
Кто-то схватил меня за сапоги. Потом выше,- под колени.
Когда меня оттягивали назад, с неба быстрой дугой падало солнце...
Вечерело.
Уже перевязанный, я лежал на подводе. Рядом со мной лежали какие-то солдаты. Солдаты стонали.
Надо мной стоял подпоручик Морозов.
Расположенная около перевязочного пункта офицерская рота пела "Журавушку".
- Ну прощай! Должно быть, больше не увидимся... Счастливый!..- тихо говорил мне подпоручик Морозов.- А и здорово же тебя заквасило!.. В плечо, говоришь, потом выскочила и в шею?..
Мимо подводы проходили жители Фридрихсфельда, коренастые немцы, с глазами, спрятанными под брови. Пробежало несколько офицеров.
- Пленных ведут!.. Пленных!..- кричал, пробегая, капитан Темя.- И наловили же!.. Ну и Туркул!.. Ну и молодчага!.. Поручик!.. Поручик Горбик!..
- В ружье! - где-то скомандовал вдруг полковник Лапков.
Я инстинктивно дернулся вперед. Но, вспомнив о ранении, улыбнулся.
- Становись!..- командовал полковник. Но команда прошла надо мной,мимо... Я чувствовал себя выпавшим откуда-то, куда был я крепко ввинчен, и чувство это было радостным...
Подводчик задергал вожжами. Поручик Пестряков, Аксаев, мичман Дегтярев, капитан Темя и подпоручики Тяглов и Морозов быстро бежали через улицу.
- Морозов! Морозов!..- еще раз крикнул я.
Но подпоручик Морозов стоял в строю. Он не мог оглянуться,- полковник Лапков скомандовал уже: "Равняйсь!..".
Через полчаса наши подводы медленно шли на Федоровку.
Ни с кем из офицеров 1-го Стрелкового имени генерала Дроздовского полка я больше не встречался.
* * *
Лазарет - не позиция. В лазарете много думаешь...
Ночь...
Ржавчина около гвоздей проела жесть кровли. Концы отставших листов грохотали и бились под ветром. А Глащуку, ефрейтору 2-го Конного, казалось: совсем близко, на Малаховом кургане, бьет в тишину и ночь одинокая пушка.
Я дни и ночи лежал на одном боку. На правом. Дни и многие бессонные ночи видел пред собой только Глащука. Видя его каждый день и каждый день с ним беседуя, научился наконец отгадывать, о чем думает он, когда собирает морщинки вкруг вздернутого носа, и когда, вдруг подымая брови, сразу же наполовину суживает лоб, и когда, улыбаясь, расплющивает губы вдоль усеянных веснушками щек.
Здесь, в Севастополе, четыре месяца тому назад Глащук лечил свою первую рану. И вот он ранен вторично. Привезен сюда же. Доктор - старый знакомый.
- Ну и рана! - сказал он.- Здорово!
Бегая по разбитой руке, кровь Глащука стучала молоточком (я знаю,- у меня она стучала так же!) - слабо, но часто-часто: в плечо, в локоть... А пушка на Малаховом и гудела, и била, и ухала: "Раз! раз!.."
..."Военный хирургический госпиталь № 5" занимал целое здание. В рамах окна палаты № 8 прыгали стекла. По рамам бил ветер. Бобров, вахмистр Назаровского полка, второй сосед Глащука, рвал с себя одеяло. Кричал: "Эй, казаки! Станишники!.." Приподнявшись с постели, Глащук звал сестру. Видно, опять спросить думал: "Можно ли, сестрица, чтоб руки не срезали? Доктор говорит, что нельзя... А может, можно?.."
Но сестра к нему не подходила. В другом конце палаты умирал поручик Лебеда, гвардеец.
Ветер вновь сорвался с крыш и ударил о рамы. Окно зазвенело. Глащук вздрогнул, а ветер метнулся дальше. На море. И еще дальше. За море. В ночь...
Стало тихо... Пушка умолкла, отставшая жесть легла на кровлю мертвым парусом. На дворе, около ворот в лазаретную кухню, залаяла собака.
Глащук съежился. Я знаю, он опять решил, на этот раз уже твердо: не даст доктору резать руку! Кому своим мясом собак кормить хочется?! Вчера ему вахмистр Бобров объяснял (а вахмистры, полагать надо, народ знающий!), что лазаретные доктора отрезанные конечности,- это руки и ноги солдат, значит,- в татарские деревни продают. Татары ими собак кормят...
- Эй, казаки!.. Станишники!..
- Руку спасти нельзя,- сказал вчера Глащуку доктор,- ее нужно срезать. А то заражение пойдет дальше, дойдет до сердца. Тогда - смерть!..
Без руки Глащука и домой, в Екатеринославскую, пустят (об этом Глащук говорил со мной каждый день),- беспременно пустят... В полном здоровье ему, конечно,- "нет!" - скажут. Коммуна там, а он 2-го Конного ефрейтор. Кадет, значит... Глащук решил: дам!.. Пусть режет руку!
- Эй, казаки! Станиш-ники-и!
...Под утро ветер обогнул город и ушел куда-то на Бельбек.
На лбу поручика-гвардейца золотой кокардою лежало пятно солнца. Поручик еще спал. В палате говорили: "Выживет!.. Такие вот, худые да тощие,- они живучие..."
Густая, золотая пыль широкими дорожками подымалась от одеял и стремилась к окнам. Глащук уже тоже проснулся,- ворочался. Он научился ворочаться одними ногами, не двигая ни плеч, ни груди, на которой держал туго забинтованную руку.
- Господин вахмистр! Господин вахмистр!.. Видно, Глащуку вновь захотелось спросить насчет собак и деревень татарских... Может, неправда?.. Но вахмистр не отозвался...
- Господин вахмистр! Господин вахмистр!..
Вахмистр, очевидно, спал.
Глащуку, как тяжелобольному, разрешили курить в постели. Потому Глащук курил даже и тогда, когда не хотелось. Он научился зажигать спички одной рукой, держа коробок ладонью и мизинцем, чиркая при этом большим и указательным. Когда спичка вспыхивала, коробок падал на одеяло.