- Да, да!..- повторял поручик Науменко.- Попадись под горячую руку... капитану или ротному... Зве-ери!.. А ведь сбежавший был шпионом,- вы знаете это?

...Мы уже спускались с холма... Поручик Науменко все еще сидел у нас на подводе. Понемногу возбуждение его прошло, и на лицо вновь набежала знакомая нам улыбка.

- Эй, поручик Скворцов! Откуда такое богатство?..- закричал он вдруг, приподнявшись.

Несколькими подводами за нами голый до пояса поручик Скворцов расправлял над головою новую, белую рубашку.

- А что?.. Завидно? - крикнул тот, уже продев сквозь рубаху голову.

- Да нет!.. Но откуда?..

- Да оттуда!

Поручик Скворцов указал рукой на поместье, уже едва-едва чернеющее вдали.

- Подарили?..

- Еще что!.. Кто теперь дарит!.. Родичи там у меня есть, из недорезанных... Тетка...

Кружилась пыль. Подводы наезжали на подводы. Холмы за нами опускались в полутьму.

ПОХОДНАЯ ЖИЗНЬ

Красные наступали...

Три дня подряд, каждую ночь, шла в бой наша рота.

Мы защищали большую, богатую колонию, Гальбштадт или Куркулак,- не помню... Помню одно: на каштановых деревьях ее главной улицы болтались три трупа. Помню еще и лицо одного повешенного. Оно было вздуто, особенно щеки, которые выступали вперед и хоронили провалившийся вглубь нос. На длинной веревке под бородой повешенного болталась дощечка; "дезертир". Дощечка раскачивалась под ветром и, легонько ударяя о колени повешенного, вновь отскакивала далеко вперед.

- Вот!.. А вы говорите, своих не вешаем!..- сказал как-то штабс-капитан Карнаоппулло.- Как не вешаем! И по три сразу...

- Да разве свои это? Ведь это те же красноармейцы! Вот если б офицера на вешалку вздернули.

- Еще что!.. А Ивановского позабыли?.. Мало?

И штабс-капитан отошел от ротного и нахмурился. В последнее время штабс-капитан хмурился очень часто. И всегда только в присутствии ротного. И всегда - отворачиваясь.

А около штаба полка дни напролет толпились солдаты и офицеры.

Около штаба расстреливали пленных латышей.

- Ты полковника Петерса видел? - на третий день боев и расстрелов спросил меня поручик Науменко.- Не правда ли, как битый ходит?.. Видел?

- Видел.

- А знаешь почему?.. Своих - латышей этих - жалеет. Сам ведь латыш! Говорят, места не находит. А по ночам, говорят, сидит в темной халупе, сжимает голову руками и рычит, как раненый зверь.

На четвертый день красные нас выбили. На пятый мы выбили красных.

Когда мы вновь входили в колонию, на трех каштанах главной улицы болтались три наших офицера, взятые красными в плен за день перед этим.

В бою на пятый день 7-я рота потеряла убитыми и ранеными около половины штыков. 8-я - треть. 5-я и наша - всего несколько.

- Как странно бьет артиллерия красных!.. На одном участке сметает решительно все; на другом, тут же рядом, только и дает перелеты и недолеты.

- А это смотря кто стоит на орудии. Если старый барбос - офицер еще с германской...

Поручик Скворцов удивленно посмотрел на ротного.

- Неужели вы думаете, что старые офицеры так же старательно, как когда-то по немцам, бьют теперь и по нашим цепям?

- Привычка!..- коротко ответил ротный, задумавшись.

Мы сидели на траве, составив винтовки и сбросив с плеч тяжелые, уже вновь пополненные патронташи.

- Хоть бы дня три отдыха дали! Устали до черта!..- жаловался поручик Науменко.- Ноги едва носят. Засыпаешь прямо в цепи...

- Дубье!.. Ослы!.. Дерево!.. Рав-няйсь! - кричал молодой штабс-кэпитан в щегольском френче, бегая возле сбившихся в кучу пленных.

- Равняйсь!..

Пленные, мобилизованные крестьянские парни, испуганно толпились на одном месте, очевидно не понимая, что от них требуют.

Наконец, их разбили. На латышей и на русских. К немногим латышам причислили почему-то и всех рыжих и белоголовых парней. В свою очередь из числа русских уже выделяли офицеров старой службы - для пополнения нашей офицерской роты. Отведенные в сторону, офицеры слюнили химические карандаши и друг другу на гимнастерках выводили погоны и звездочки.

...Где-то, очень далеко, вновь заухало орудие. Со штыков составленных винтовок сползли лучи солнца. На небо с двух сторон ложились тучи.

- Да ей-богу ж!..- Галицкий перекрестился.- Ей-богу ж, так и заявил!.. Хошь бей, заявил, хошь!..

Поручики Науменко, Скворцов, штабс-капитан Карнаоппулло и некоторые офицеры других рот встали и пошли через поле. Встали и солдаты. Кольцо вокруг пленных быстро росло.

- И не пойду!.. Расстреляйте!.. Не пойду я!..- кричал в кольце широкоплечий офицер-пленный.- Эй, вы, наемники заграничные!.. Свалка всероссийская!.. А правды ль не хотите?.. Капитан - думаете?.. Думаете - и побегу сразу?.. К вам?.. В гнездо ваше черносо...- Над головой его серой сталью блеснула шашка. Потом еще и еще. Кольцо быстро расступилось, вновь хлынуло вперед и сомкнулось уже над изрубленным офицером.

...Мы шли назад в колонию. Падал дождь... На каштановых деревьях главной улицы болтались неснятые веревки. С них бежала вода...

В этот вечер красные не наступали. За окном было темно. Шумел дождь. На лавке под окном лежал поручик Науменко. Кажется, спал.

- ...Ерунда какая!.. А если и застрелится, черт с ним!.. Негодяя не жалко!.. Да только не застрелится он,- вполголоса говорил мне подпоручик Морозов.- Не из таких, брат, Скворцов этот! Хитрая бестия... У него ведь заряжены только те гнезда - по счету три,- которые сверху прикрыты ржавчиной. Шулер своего дела. Ну да, конечно!.. Ну, конечно, артист!.. Если барабан у него останавливается ржавым гнездом на очередь, он вновь его крутит... Вся и лавочка!.. А дураки в восторге: и смелость! и храбрость! и удаль! и фатализм! и тип Лермонтова! и еще ерунда всякая!.. Господи, и как не надоело!..

Проснулся поручик Науменко. Приподнялся на лавке и, потирая глаза, долго во все стороны дергал локтями.

В окно с новой силой ударил дождь.

- Господа, приготовьтесь,- вошел поручик Ауэ.- Сейчас выступаем... А капитан... помните?., этот, которого зарубили?..- сказал он, уже взявшись за дверь.- Вот к нам бы... В роту бы такого!.. А?..

Через час мы выступили.

Над степью все еще шумел дождь. Я лежал под шинелью. С шинели стекала вода. Потом вода стала просачиваться, и я зарылся глубоко в солому. Под самым моим ухом тяжело ворочались колеса. Они тянули жидкую грязь вверх за собою и вновь бросали ее в звонко хлюпающие лужи. Прошел час... Второй... Может быть, третий и четвертый. Дождь перестал лить, и я высунул голову из-под шинели.