— Узнаю матушку, — невесело усмехнулся Скобелев.

— При пересечении границы с Восточной Румелией к ним присоединился поручик Николай Узатис. Было очень жарко, и он предложил Ольге Николаевне продолжить путешествие, когда спадет жара, обещая сопровождать ее. Кортеж покинул Филиппополь уже к вечеру, а в половине девятого на них из засады напали вооруженные грабители.

— Матушка погибла в перестрелке?

— Ее зарубил саблей Узатис, — помолчав, тихо сказал Гейфельдер. — Убиты были все, но раненому унтеру Иванову удалось добраться до города. Была тут же организована погоня, грабителей настигли быстро, расстреляв на месте, поскольку они оказывали сопротивление. Узатис застрелился сразу же при появлении жандармов.

Михаил Дмитриевич тяжело опустился на стул. Он глядел прямо перед собою, не замечая, что слезы, скатываясь по бакенбардам, падают на страницы раскрытого томика Лермонтова. Доктор с состраданием глядел на него, не решаясь заговорить, и так продолжалось довольно долго. Потом Скобелев достал платок, отер лицо, с удивлением обнаружил, что платок стал мокрым, и поднял на Гейфельдера тяжелый отсутствующий взгляд.

— Благодарю вас, доктор.

— Я ничем не могу вам помочь, Михаил Дмитриевич? Может быть, успокоительное…

— Не беспокойтесь, дорогой друг, я не застрелюсь. Во-первых, я еще не исполнил повеления Государя, а во-вторых, фельдмаршала в России жалуют только по достижении сорокалетнего возраста. А видеть меня фельдмаршалом — матушкина мечта.

Он пожал доктору руку, еще раз поблагодарил и проводил до выхода. А вернувшись, позвал денщика.

— Ну, теперь-то нам с тобой можно выпить за упокой матушки моей Ольги Николаевны?

Анджей отрицательно покачал головой:

— Только по преданию останков ее земле.

Скобелев грустно усмехнулся:

— Спасибо тебе, Анджей. Матушка тоже всегда так считала.

Денщик поклонился, направился к двери.

— Погоди, — вздохнул Михаил Дмитриевич. — И сядь, чего застыл, как столб?

Круковский осторожно и молча присел на краешек дивана, аккуратно сложил руки на коленях.

— Помнишь историю со шпагой? Ударил я тебя тогда, до сей поры простить себе не могу.

— Чего сгоряча не случается, — тихо сказал Анджей.

— Может, Узатис мстил ей за тот позор, а? Почему саблей зарубил, почему не пристрелил просто? Матушка же тогда меня упросила дело против него из следствия отозвать. Ответственность за него чувствовала, сын подруги юных лет, юных мечтаний… — Скобелев помолчал, грустно усмехнулся. — Она женить меня мечтала, внуков понянчить.

Михаил Дмитриевич горестно покачал головой и тяжело вздохнул. Поскольку молчание затягивалось, стало нависать и требовать хоть какой-то разрядки, денщик осторожно кашлянул в кулак и тихо сказал:

— Мечта покойной Ольги Николаевны теперь вроде как воля ее, Михаил Дмитриевич. Последняя воля.

— Поздно мне семью заводить.

— Так вам ведь и сорока-то еще нет, — Круковский позволил себе ободряюще улыбнуться. — Всего-то на три года старше меня.

— А что? — Скобелев вдруг расправил ссутуленную спину, картинно подкрутил ус. — Вот ужо утихомирю текинцев, наведу здесь порядок, железную дорогу хотя бы до Ашхабада дотащу, а там и… А? Как считаешь?

— То так, Михаил Дмитриевич.

— Тогда давай по рюмке за это дело…

— Нет, — твердо сказал Круковский и встал. — До погребения матушки вашей грех это, ваше высокопревосходительство. Грех.

И, поклонившись, вышел.

Все эти три оговоренных дня Скобелева со службой не тревожили. Правда, ежедневно под благовидным предлогом заглядывал доктор Гейфельдер. Выпивал пару стаканов чаю, рассказывал о новостях и уходил, не расспрашивая Михаила Дмитриевича о самочувствии, за что генерал был ему весьма благодарен. Но в третий день, когда истекал объявленный генералом отпуск, приказал Гродекову утром к нему явиться.

Николай Иванович явился и не слишком рано, и не слишком поздно. Доложил, что войска заканчивают траншейный пояс вокруг Геок-Тепе, что текинцы смеются на стенах, выкрикивая, что русские закапываются со страху; сказал, что дорога строится, и господа инженеры обещают к началу будущего года пустить поезда до Вами.

— Поступило пока только три гелиографических установки, — сообщил он в конце.

— Мало, — сказал Скобелев. — Мне надо минимум пять: три — для связи с атакующими колоннами, одна — при штабе, и одна — в тылу. Будем ждать, время терпит. Без железной дороги до Бами текинцы будут беспрестанно атаковать наши караваны, а людей терять без толку — грешно, Николай Иванович. Государь дал мне два года для замирения края. Я здесь займусь дорогой, а вы прикажите, чтобы рыли вторую траншейную параллель.

— Слушаюсь, Михаил Дмитриевич.

— Еще вопросы?

— Слухи, — улыбнулся Гродеков. — Местные милицейские отряды, приглядывающие за северной границей, донесли, что со стороны Мангышлака движется вооруженный отряд.

— Откуда же он мог взяться? — удивился Скобелев.

— Думаю, напутали что-то. Послал сотню казаков с толковым офицером.

— Сообщите мне, как только появится ясность.

На следующий день Михаил Дмитриевич приступил к исполнению обязанностей, не выезжая к Геок-Тепе. Там солдаты по-прежнему зарывались в сухую землю под веселый гогот наблюдавших за ними текинцев, шла обычная дозорная служба, а здесь, в тылу, продолжалось строительство железной дороги, без которой Скобелев и думать не желал о штурме. Текинские воины славились внезапными кавалерийскими наскоками, что могло не только оторвать казачьи отряды от дозорной службы, отдав стратегическое пространство противнику, но и поставить само снабжение под серьезную угрозу срыва. Дорога прокладывалась успешно, по версте в день при трехсменной работе, и Скобелев верил путейским инженерам, что они успеют дотащить ветку до Бами к концу года. Текинцы группами и в одиночку ежедневно наблюдали за ходом строительства с соседних возвышенностей, но не мешали, отходя без боя, как только казаки направлялись в их сторону.

— Удивляются, — говорили строители.

— Удивить — значит победить, — неизменно отвечал Скобелев.