– Еще нет. – Натали встряхнула термометр. – Ты бы отошел пока. Может она… гм… может, лучше, чтобы ее осматривала женщина, а не мужчина.

Пол равнодушно подчинился и принялся открывать и закрывать чехол сфигмаманометра, пока Натали, натянув резиновые перчатки, исследовала живот девушки.

– Черт побери, – воскликнула Натали через несколько минут. – Ей это не нравится.

Посмотри, она уползает от моих рук, как червяк. Давай-ка ты. – Она с хлопающим звуком стянула с рук перчатки.

Безо всякого желания Пол довел процедуру до конца, к нему девушка отнеслась гораздо спокойнее, чем к Натали, лежала тихо, только не сводила с его лица своих миндалевидных глаз.

«Ерунда какая-то. Если Фабердаун действительно пытался ее изнасиловать, и это ее травмировало, она не может так спокойно переносить, когда посторонний мужчина тычет ее пальцами.» – Есть следы? – спросила Натали.

– А? Нет, он до нее не добрался. Только грязь на заду. Даже синяка нет – земля мягкая. Кстати: А, я не заметил, ты уже перевязала ей ногу.

– Что-то ты рассеян, – заметила Натали, – хотя понятно, не успел отдохнуть еще с прошлой ночи.

– Ничего. Если бы я пошел домой, все равно не заснул бы – лежал бы и думал, что с ней такое стряслось.

– Ну, смотри сам. Она девственница, кстати?

– Нет. Но давно и вполне нормально.

– Мирза бы сказал: чисто просверлено, – язвительно прокомментировала Натали, а сестра Кирк мрачно сдвинула брови.

Итак: рефлексы проверены, глаза и уши осмотрены, царапины обработаны, грязь отмыта: Финиш. Они подняли ее с койки, одели в хлопчатобумажную ночную сорочку, кем только до того не ношенную, и потертый халат с вышитой вокруг подола надписью Q Чентская больница», но, по крайней мере, хоть теплый. Они поставили около койки стул, и девушка равнодушно перебралась на него.

– Чаю, – коротко распорядилась Натали, – и : сестра!

– Да?

– Принесите сахар и молоко отдельно.

«Молодец. А я вот не догадался.«» – Ну и что со всем этим делать? – произнес Пол.

– Выкрасить и выбросить. – Натали достала из кармана сигареты и протянула Полу.

Наблюдая, как они закуривают, девушка неожиданно хихикнула.

«Ого, большой успех! Только загадка становится еще непонятнее.

Действительно смешно, когда взрослые люди пускают дым из белых палочек.

Только: Как с машинами.»

– Ты видишь у нее какие-нибудь отклонения? – спросил он.

– Если бы я работала страховым агентом, я дала бы ей самый лучший полис. Она абсолютно здорова. Пощупай эти бицепсы. Я заметила, когда мерила давление.

Твердые, как у боксера. Что бы ни расстроило ее рассудок, на физическом состоянии это не отразилось.

– Если он действительно расстроен. – Пол не хотел говорить это вслух, но слова вырвались против воли – сказывалась усталость.

– Ты шутишь. Допускаю, раз она не дрожит от испуга, то не собирается больше гулять среди зимы голышом. Но большинство людей себя все же так не ведут. – Услышав позади шаги, Натали мотнула головой. – А, вот и чай.

Девушка взяла в руки чашку с блюдцем – из чисто профессиональной вредности сестра Кирк принесла одну чашку без блюдца «для пациента», но Пол оставил ее на подносе – и словно растерялась, не зная, что с ними делать. Она замерла, ожидая, что ей покажут пример.

Пол протянул ей сахар. Она замялась. Потом лизнула палец и окунула его в белый холмик, собрав таким образом достаточно крупинок, чтобы распробовать вкус.

«Вполне разумно, если предположить, что она действительно не знает, что это такое. Но это и есть безумие.» Он показал ей, для чего нужен сахар, насыпав ложечку в свою чашку, и добавил из бутылки молока.

«Какого черта кухня прислала в бутылке, а не в кувшине? А, да, кухня давно закрыта. Господи, уже десять часов.» И словно в подтверждение сверху раздался знакомый водопроводно-булькающий звук, как будто напоминающий пациентам о необходимой гигиенической процедуре перед отходом ко сну.

«О чем еще она не знает? Может, о туалете?» Чай разбавлен молоком, сахар размешан, она сделала маленький глоток, потом быстро допила до дна. Все трое внимательно за ней наблюдали. Пол неожиданно понял, что они сейчас делают то, что он всегда категорически отвергал:

обращаются с пациентом как с неодушевленным предметом, а не как с личностью.

«Только потому, что я не могу с ней поговорить. Гм…» Он резко обернулся к Натали.

– Слушай, у тебя есть блокнот и карандаш? Пусть что-нибудь напишет.

«Неужели и это ей придется объяснять? Нет, слава Богу.» Девушка оживилась, отодвинула в сторону пустую чашку и взяла в руку карандаш.

Она внимательно рассмотрела грифель, провела по бумаге линию, словно хотела удостовериться, что правильно поняла, как эта штука работает, потом что-то быстро написала. Пол отметил, что она правша, но карандаш держит малораспространенным способом, зажимая его между указательным и средним пальцем.

Она показала ему результат и одновременно произнесла:

– Арржин!

На бумаге красовались четыре значка, похожие на детские каракули – две недорисованные рождественские елки, рыболовный крючок и перевернутое копье.

8

Всю дорогу до дома Пола била дрожь, хотя обогреватель в машине работал на полную мощность.

«Страшно смотреть – надежду словно смыло с лица этой девушки, когда она увидела, что я ничего не понял в ее письме. Ужас, который я только воображал, для стал ее жизнью: она попала в мир, где никто не говорит на ее языке и никто не знает, кто она такая.» «И злорадное сочувствие, мол «ага, ты тоже попалась», на лицах пациентов, когда мы вели ее через палату в бокс. Может, самому нужно было пройти через все это вместо того, чтобы прятаться взаперти. Но я бы не выдержал и десятой доли.» «Она наверняка не питает иллюзий насчет того, куда попала. Предметы еще могли сбить ее с толку, но люди, и то, как они живут. Впихнутые голова к ногам, а ноги к голове в комнаты, бывшие когда-то роскошными залами, а сейчас обшарпанные, с отваливающейся штукатуркой и уродливой краской на стенах, решетками на окнах и замками в дверях.» Ключи в кармане звякнули – он скорее вспомнил этот звук, чем услышал.

«Я сказал сегодня Натали, что у нас восемнадцать свободных койко-мест.

Что за убогое слово? Палаты забиты настолько, что едва хватает места для крохотной тумбочки, в которую можно положить разве что детскую игрушку.

Все лишнее или слишком большое – вон. Посредством чего люди осознают себя?

Принадлежащее, окружающее, вспоминаемое: все, что можно потрогать, доказывает, что память не лжет. А мы кусок за куском выколупываем цемент их жизней. Господи, и как же меня занесло в психиатрию?» Свет фар скользнул по фасаду дома, и Пол затормозил. Не было нужды выходить под дождь и открывать ворота – он оставил их открытыми утром.

«Это как раз то, что Айрис не позволяет мне делать. Жизнь с Айрис означает бесконечную череду хождений к воротам под дождем, потому что открытые они «некрасиво выглядят». Да, еще в сад могут забрести собаки.» Он остановил машину и выключил двигатель. Темнота навалилась вместе с усталостью, и он несколько минут сидел неподвижно, позволяя мыслям течь в том же направлении. Машина была «триумф-спитфайер» – не потому, что у Айрис не хватило денег на что-нибудь более престижное, а потому что машина, которую она выбрала сначала, оказалась на четыре дюйма длиннее, чем позволяли ворота, перевесить их так, чтобы открывать наружу, тоже не получалось, потому что перед домом не было тротуара, только узкий поребрик. Поставить же современные ворота, которые складывались бы секционно, означало пожертвовать одной из стоек, сделанных, как утверждала приходящая прислуга, столяром из Бликхема, таким знаменитым, что даже лондонские антиквары привозили ему мебель на реставрацию.

«Удивительно, как одно тянет за собой другое. Предположим, что человек, выстрогавший наши ворота, когда был еще простым подмастерьем, умер, не успев прославиться – тогда ничего не помешало бы нам выкинуть их вон: Хотел бы я, чтобы Господь Бог, чьи желания воплотились в Поле Фидлере, следовал другим курсом.» Пол заставил себя вылезти из машины: сознание его опять заполнилось вытесняющими друг друга видениями того, как сложилась бы его жизнь, если бы он выбрал другую карьеру, не медицинскую, если бы тот срыв остался навсегда, если бы его не взяли на работу в Чент.