Недостатком этого, в других отношениях весьма удобного положения вещей, была необходимость таиться: передача завтрака к примеру, происходила в рощице, вдали, так сказать, от суетной толпы, и я краснею, вспоминая о прочих недостойных уловках, на которые я вынужден был идти. Так как я был (и являюсь) по натуре человеком прямым и открытым, они становились для меня все более и более тягостными, и если бы мои родители пожелали отказаться от нововведения, которое вполне их устраивало, я охотно вернулся бы к прежним порядкам. План, который я в конце концов избрал, чтобы избавиться от последствий своей гипнотической силы, возбудил в свое время широкое и острое любопытство, и та его часть, которая была связана со смертью девочки, подверглась суровому осуждению; но это не имеет касательства к предмету настоящего повествования.
В течение нескольких последующих лет я был почти совсем лишен возможности заниматься гипнозом; небольшие опыты, на которые я отваживался, обычно заканчивались пребыванием в карцере на хлебно-водяной диете, а порой не приносили мне ничего лучшего, чем плетка. Единственный раз я совершил нечто впечатляющее, и случилось это в тот самый день, когда я покидал место, принесшее мне эти маленькие разочарования.
Меня вызвали в комнату надзирателя, где снабдили цивильным платьем, ничтожной суммой денег и изрядным количеством советов, которые, должен сказать, были гораздо лучшего качества, чем платье. Выходя из ворот навстречу свободе, я неожиданно обернулся, пристально посмотрел надзирателю в глаза - и мгновение спустя он уже был в моей власти.
- Вы страус, - сказал я.
Вскрытие показало, что желудок умершего содержал огромное количество несъедобных предметов, в основном деревянных и металлических. Непосредственной причиной смерти, по заключению экспертов, послужила застрявшая в пищеводе дверная ручка.
По природе своей я был хорошим и любящим сыном, но, вернувшись в мир, от которого так долго был отгорожен, я не мог избавиться от мысли, что все мои злоключения происходят из одного источника - из мелочной скаредности моих родителей, решивших сэкономить на школьных завтраках; и у меня не было причины полагать, что эти люди изменились к лучшему.
По дороге между Мамалыжным Холмом и Южной Асфиксией есть небольшое поле, посреди которого раньше стояла хижина, известная под названием Логово Пита Гилстрапа; сей джентльмен добывал свой хлеб тем, что убивал и грабил проезжих. Скончался Гилстрап приблизительно тогда же, когда люди перестали ездить по той дороге, и где тут причина, а где следствие, установить по сию пору не удалось. Как бы то ни было, поле давно заросло сорной травой, а Логово сгорело. И вот иду я пешком в Южную Асфиксию, где прошло мое детство, и вдруг вижу своих родителей, сделавших остановку на пути к Холму. Привязав лошадей, они закусывали под дубом, что рос посреди поля. Вид этой трапезы пробудил во мне горькие воспоминания о школьных днях, и лев, спавший в моей груди, проснулся. Приблизившись к недостойной чете, которая сразу меня узнала, я выразил готовность воспользоваться их гостеприимством.
- Этих припасов, сын мой, - ответил тот, кто произвел меня на свет Божий, с характерной выспренностью, которую годы отнюдь не умерили, - хватит только для двоих. Безусловно, я не мог не заметить голодный блеск в твоих глазах, но...
Моему отцу так и не довелось закончить фразу; то, что он принял за голодный блеск, было гипнотическим свечением. Нескольких секунд хватило, чтобы подчинить отца моей воле. Еще несколько ушло на мадам; наконец-то я мог дать волю моему справедливому гневу.
- Мой бывший отец, - сказал я, - надеюсь, вам известно, что вы и эта дама больше не являетесь тем, чем были прежде?
- Небольшие изменения, конечно, наблюдаются, - с сомнением отозвался сей пожилой господин. - Возраст, должно быть.
- Если бы только возраст, - возразил я. - Изменились видовые признаки. Вы и эта леди, по правде говоря, теперь не люди, а мустанги - дикие кони, причем страшно задиристые.
- Джон, - воскликнула моя дорогая мамаша, - ведь ты не хочешь сказать, что я...
- Сударыня, - прервал я ее сурово, вновь устремив на нее взгляд, - я хочу сказать именно это.
Едва эти слова слетели с моих губ, как она рухнула на четвереньки; затем, пятясь, приблизилась к своему почтенному супругу, дико взвизгнула и со всей силы лягнула его под коленку! Мгновение спустя он тоже встал в позу четвероногого и заковылял прочь, отбиваясь от нее ногами - то попеременно, то обеими вместе. Уступая ему в быстроте движений из-за длинного платья, она не уступала в упорстве и продолжала атаковать. Ноги их скрещивались и переплетались в воздухе самым прихотливым, образом; нередко ступня сталкивалась со ступней во встречном движении, отчего оба падали на землю ничком и на мгновение оказывались беспомощными. Но, придя в себя, возобновляли битву с удвоенным рвением, оглашая округу нечленораздельными звуками, словно и впрямь перевоплотились в свирепых животных. Сражаясь, они описывали круг за кругом, пинки сыпались, "как молнии из горных туч". Схлестнувшись лицом к лицу, они на миг расцеплялись, пятясь на коленях, и вновь в дикой злобе бросались вперед, наносили друг другу неловкие нисходящие удары двумя кулаками разом, затем падали на руки, не в силах держаться вертикально. Во все стороны летели камни и клочья травы; одежда, волосы, лица - все было испачкано пылью и кровью, обезображено до неузнаваемости. Наносящий удар издавал нечеловеческий рев, получающий стонал и хрипел. Ни Геттисберг, ни Ватерлоо не видывали подобной отваги; доблесть моих дорогих родителей в жарком бою навсегда останется для меня источником гордости и удовлетворения. В конце концов два измочаленных, оборванных, окровавленных и исковерканных символа бренности человеческой удостоверили тот печальный факт, что человек, по чьей воле произошла эта схватка, сделался круглым сиротой.
За нарушение общественного порядка я был арестован, и мое дело передали в Суд Нюансов и Отсрочек, где оно находится по сию пору; после пятнадцати лет разбирательства мой адвокат прилагает титанические усилия к тому, чтобы дело передали в Суд Доследований и Пересмотров.