Все сложили большой кучей возле воронки от разорвавшейся бомбы.

Света не зажигали.

Потом на этот же грузовик поставили медвежью клетку. Клетка была тяжелой, поднимали ее вчетвером. Пашенный привел медведя. Зверь нервничал, ревел, боялся темноты. Его никак было не загнать на грузовик, в клетку. Флич посветил ему карманным фонариком.

Появился патруль - трое с противогазами. Девичий голос спросил:

– Кто фонариком балуется?

– Извините, - сказал Флич. - Это медведь. Он плохо соображает.

Очевидно, спросившая посчитала слово "медведь" фамилией, потому что произнесла грозно:

– А вот мы товарищу Медведю вправим мозги.

– Пожалуйста, - Флич осветил бледным лучом сидящего в клетке медведя.

– О господи! - испуганно сказала девушка.

Погрузили остальных медведей, клетку с обезьянами. Обезьяны сердились, им хотелось спать. Позади клеток и поверх них поместили мешки и ящики.

Пока шла погрузка, дрессировщик Пальчиков вывел Монику. На слониху не действовала общая нервозность, она шла за хозяином спокойно. Только бы не бомбили, - сказал Пальчиков.

– Говорят, они ночью не летают, - успокоил его Григорий Евсеевич и заторопил: - Быстрее, товарищи, быстрее. Уведут вагон. Как пить дать, уведут.

Моника растворилась, исчезла в темноте. Только слышались еще ее тяжелые шаги.

Потом, не зажигая фар, медленно, словно на ощупь отыскивая дорогу, двинулся грузовик.

И только он выехал за ворота, возвратилась Гертруда Иоганновна.

– Мама, ты где была? - спросил Павел.

– Нигде… В гостиницу заходила. Завязали шемодан?

– Завязали. Зверей уже отправили.

– Хорошо. Тогда идемте домой. Надо хорошо выспаться.

Гертруда Иоганновна крепко взяла сыновей за руки и не отпускала до самой гостиницы. Флич и еще несколько артистов шли следом. Не было только дяди Миши.

Город лежал во тьме, таился, прятался. Пустые улицы стали настороженно-гулкими. Прохожих не было. Только дважды встретились патрули.

В гостиничном коридоре горела одна-единственная желтоватая лампочка. Окна были плотно зашторены.

– Идите в комнату, малтшики, - сказала Гертруда Иоганновна. - Я скажу два слова с Флишем.

Лицо ее казалось постаревшим, глаза красные и припухшие.

– Ты что, плакала? - спросил Павел.

Гертруда Иоганновна не смогла солгать.

– Немношко. Совсем немношко. Вспомнила папу… Идите.

Братья ушли в свою комнату. Гертруда Иоганновна порывисто схватила Флича за руку.

– Флиш! Милый Флиш!

– Что-нибудь случилось, Гертруда?

– Нет-нет… Нитшего… Для ровного тшета нитшего…

Флич вглядывался в ее бледное лицо. Что-то в нем появилось незнакомое, отчужденное. И глаза блестели встревоженно.

– У тебя температура?

– Нет-нет… Никакой температура, Флиш!… У меня плохое предшуствие… Что-то должен… должно слушится.

– Нервы, - ласково произнес Флич.

– Да… Конешно… Флиш… Если слушится, посмотри за малтшиками. Ты - друг!…

– Не беспокойся, Гертруда. Они для меня все равно что мои дети.

– Да-да… Знаю… Это война страшный… На жизнь. Нельзя стоять на стороне. Верно?

– Это ты про Мишу? - помрачнел Флич. - Может, одумается…

– Да-да…

– В вагончике остался ночевать… Хм… Ну, будем спать?

– Да. Надо хорошо спать.

– Спокойной ночи, Гертруда.

– Спокойной ночи, Флиш.

Когда утром все собрались в цирке, дяди Миши в вагончике не оказалось. Не было и его вещей. Никто не видел, когда он ушел.

Сергей Сергеевич с униформистами заканчивали сборку телег. Вот что за колеса и доски вчера сгружали!…

Из конюшни вывели лошадей, поставили их в оглобли, надели хомуты. Лошади вздрагивали, топтались, задирали головы, испуганно фыркали. Никак не могли понять, чего от них хотят.

– Война, - пояснил лошадям Сергей Сергеевич. - Привыкайте. Может, еще и не к такому привыкать придется.

Григорий Евсеевич встревоженно посматривал на небо и подгонял всех:

– Быстрее, быстрее…

Торопливо погрузили вещи на три телеги. Привязали к задкам телег свободных лошадей.

– Гурий, последи, чтобы не клали лишнего. Что за люди! Долбишь, долбишь… - Григорий Евсеевич был взвинчен, раскален. Казалось, еще мгновение, еще капля - и он взорвется.

Неподалеку понуро стоял сторож, поблескивали на пиджаке "георгии".

– Вот что, дед, - сказал Сергей Сергеевич. - Что тебе тут приглянется - забирай. Вон сколько добра бросаем.

– Цены нет, - промолвил сторож, поглядев на огромный шатер шапито, на веселые вагончики, на разные непонятные вещи, разбросанные там и сям.

Из-за брезентового цирка появились трое военных с красными петлицами на гимнастерках: старший лейтенант и бойцы. Винтовки - с примкнутыми штыками. На военных никто не обратил внимания.

А они деловито подошли к телегам.

– Кто здесь гражданка Лужина?

– Я, - откликнулась Гертруда Иоганновна, бледнея.

– Вы арестованы, - сухо произнес старший лейтенант.

И все вокруг замерли. Голоса смолкли. Даже лошади перестали вздрагивать.

В полной тишине мерно ударили кованые подметки солдатских сапог по асфальту. Бойцы подошли к Гертруде Иоганновне и встали справа и слева.

– Где ваши вещи? - спросил старший лейтенант.

– Но позвольте!… - бросился к военным Григорий Евсеевич.

– Отойдите в сторону, гражданин, - в голосе старшего лейтенанта прозвучал металл.

Григорий Евсеевич замер, опустив руки.

– Мама! - крикнул Павел.

Киндер яростно залаял на военных.

– Где ваши вещи? - снова спросил старший лейтенант.

– На телега, - тихо ответила Гертруда Иоганновна.

– Возьмите.

Она шагнула к телеге, дрожащими руками взяла перевязанный веревкой чемодан.

– Идемте.

Гертруда Иоганновна посмотрела на сыновей и в отчаянии, хрипло крикнула:

– Малтшики!…

Сыновья бросились к ней, она обняла их, прижала к себе…

– Это недоразумений… Все будет хорошо… Слушайтесь Флиш!

Ей всегда было трудно говорить по-русски, когда она волновалась. Слова куда-то пропадали, перемешивались, и никак не попадало на язык нужное. И впервые с начала войны она перешла на немецкий.

– Вы только верьте мне, верьте. И все будет хорошо. Ведь не все же немцы - фашисты! Верьте мне. Верьте.

– Что она сказала? - резко спросил старший лейтенант.

Петр повернул к нему мокрое от слез лицо и сказал зло:

– Язык надо было в школе учить!

– Ну, ты… - старший лейтенант сдержался, скомандовал: - Вперед.

Гертруда Иоганновна отстранила от себя сыновей, подняла с земли тяжелый чемодан и пошла, прихрамывая. По бокам шагали бойцы. На штыки накалывалось солнце. Позади шел сердитый старший лейтенант. Гертруда Иоганновна обернулась, отыскивая кого-то взглядом. Флич понял, что она ищет его, и поднял руку.

Гертруду Иоганновну повели посередине улицы, на виду у прохожих. Ее узнавали, многие побывали на представлении цирка.

Какая-то женщина сказала громко:

– Шпионку ведут.

– А притворялась артисткой, - откликнулся бас.

И кто-то бросил в спину:

– У-у, гадина!…

Она ничего не слышала и ничего не видела. Перед глазами ее стояли сыновья, их перепуганные, заплаканные лица. Она растила мужчин. Так пусть же они будут мужчинами!

Пригородное шоссе было забито. Отчаянно гудели грузовики, пробивая себе дорогу. Громыхали телеги. Шли люди с детьми, узлами, чемоданами, катили детские коляски, переполненные скарбом, навьюченные велосипеды. Пыль не успевала садиться на землю, висела над дорогой.

А навстречу шли молчаливые красноармейцы, синим дымом чихали грузовики, груженные зелеными ящиками. На конной тяге гремели маленькие "сорокапятки" - противотанковые пушки.

Иногда в небе появлялся самолет, раздавалась протяжная команда: "Во-о-зду-ух!…"

И вся масса людей останавливалась, раскалывалась надвое и бросалась в придорожные канавы, в кусты, под деревья, вжималась в землю, чтобы уцелеть, выжить, подняться и идти дальше.