Мы с нетерпением ждем встречи с вами. Я смогу и не приехать за вами, как планировалось, но я посылаю за вами самый надежный самолет и все необходимое, поэтому, пожалуйста, не расстраивайте меня.

Очень-очень вас обеих люблю.

Гарри"

В 8. 35 в кабинете Белого дома собрались представители прессы, где уже ждал Трумэн с женой, дочерью и группой военных и политических деятелей.

— Итак, — сказал президент, — я хочу начать с того, чтобы прочитать небольшое заявление. Я хочу, чтобы вы поняли с самого начала, что эта пресс-конференция проводится с пониманием того, что вся информация, полученная вами здесь, может быть доведена до общественности в девять часов утра.

Трумэн сказал, что прочитает декларацию. "Это займет не более семи минут, поэтому не стоит испытывать беспокойства. У вас достаточно много времени". Корреспонденты рассмеялись.

"Это торжественный и вместе с тем славный час. Генерал Эйзенхауэр сообщает мне, что германские войска капитулировали перед войсками Объединенных наций. Флаги свободы развеваются над Европой. — Трумэн сделал паузу. — Европа отмечает также и мой день рождения".

"С днем рождения, господин президент!", — донеслось несколько выкриков, и снова раздался взрыв смеха.

Трумэн закончил читать декларацию, которая заканчивалась призывом "работать, работать и еще раз работать", чтобы закончить войну; поскольку победа еще не окончательная. Затем он зачитал сообщение для печати, где содержался призыв к беспощадной войне против Японии до полной и безоговорочной капитуляции, пункты которой четко расписывались для японского народа: "Это означает конец войне.

Это означает прекращение влияния военных лидеров, которые привели Японию на грань катастрофы.

Это означает предпосылки для возвращения солдат и матросов к своим семьям, своим фермам, рабочим местам.

Это означает сокращение периода агонии и страданий японцев в пустом ожидании надежды на победу.

Безоговорочная капитуляция не означает уничтожения или порабощения японского народа".[51]

Оторвавшись от листка, Трумэн сказал: "Вы помните, как я все время подчеркивал, что мы хотим справедливого мира и закона. Именно этого мы добиваемся в Сан-Франциско — и мы это, — основу для жизни в мире, на основе справедливости и закона. Перед нами стоят серьезные проблемы, которые нам предстоит решить".

Он объявил, что воскресенье 13 мая будет днем молитвы, и заметил, что "очень хорошо, что День матери также совпадает с этим днем".

В девять часов утра он уже находился в радиорубке Белого дома и выступил с речью перед народом. "Это торжественный и вместе с тем славный час, — начал он и добавил предложение, которое не читал корреспондентам: "Мне очень жаль, что Франклин Д. Рузвельт не смог дожить до этого дня…".

Одновременно с Трумэном к британскому народу обратился Черчилль из своего кабинета на Даунинг-стрит, 10. Он сделал обзор последних пяти лет и пессимистично заметил, что хотел бы сказать, что все мучения закончились, но еще предстоит много работы. "На европейском континенте мы должны убедиться, что простые и благородные цели, ради которых мы вступили в войну, не забыты и в последующие месяцы после нашего успеха значение слов «свобода», «демократия» и «освобождение» не будет искажено и останется таким, как мы его понимаем. Не будет пользы в наказании гитлеровцев за все преступления, если не будет править закон и справедливость, и если на смену немецким захватчикам придут тоталитарные и полицейские государства. Мы ничего не ждем для себя. Но мы должны сделать так, чтобы дело, за которое мы сражались, нашло свое выражение за мирным столом в фактах, а также в словах. И прежде всего мы должны работать с тем, чтобы всемирная организация, которую создают Объединенные нации в Сан-Франциско, не стала пустым именем, не стала бы щитом для сильных и насмешкой для слабых…"

После окончания своей речи Черчилль пошел в палату представителей, но небольшое расстояние он преодолевал почти полчаса из-за больших толп народа. Когда он наконец добрался до палаты, то все ее члены встали и приветствовали премьер-министра. Он предложил сделать перерыв и "пойти поблагодарить Господа всемогущего за избавление от германского господства", и лично повел всех к Вестминстерскому аббатству через толпу веселящихся жителей Лондона.

После обеда в Букингемском дворце Черчилль поехал в министерство здравоохранения на Уайтхолле. Он вышел на балкон, и ликующая толпа долго не давала ему говорить. "Это ваша победа, — выкрикнул он. — Это победа дела свободы в каждой стране. Никогда еще в нашей истории не было такого великого события, как сегодня!"

В десять часов утра маршал Василий Соколовский и другие офицеры штаба Жукова находились в аэропорту Темльхоф и наблюдали, как американский транспортный самолет заходит на посадку. Они предположили, что это Эйзенхауэр, но самолет прилетел не из Реймса; он летел из Москвы, и в нем находился генерал Дин. Русские были явно сбиты с толку и в определенной степени почувствовали себя оскорбленными. Генералу Дину досталась неблагодарная задача объяснить, почему не смог приехать Эйзенхауэр. Когда генерал отправил телеграмму в Москву, то написал в ней, что будет рад приехать в Берлин на второе подписание, но Смит и другие посоветовали ему послать своего заместителя маршала королевских ВВС сэра Артура Теддера. Это было сделано в интересах престижа союзников. Кроме того, от Советского Союза документ подписывал Жуков — командующий фронтом, что было значительно ниже по рангу, чем у Эйзенхауэра.

Через час Теддер и сопровождающие его лица прибыли из Реймса в пригород Берлина пестрым караваном на трофейных немецких машинах. Там их разместили в коттеджах. В этой группе находилась и Кей Соммерсби. Она сидела в своем коттедже и час за часом ожидала чего-то и думала, что Эйзенхауэр правильно сделал, когда решил не приезжать. Она была уверена, что он бы вернулся в Реймс раздраженным из-за такой "оскорбительной задержки".

Однако русские времени не теряли. В другой части города подполковник Владимир Юрасов, ответственный за отправку цементных заводов в Советский Союз, и другие офицеры получали инструкции от советника по экономическим вопросам, заместителя советского коменданта Берлина. "Вывозите все из западной части Берлина, — сказал заместитель коменданта. — Вам понятно? Все! Если нельзя вывезти, уничтожайте. Ничего не оставлять союзникам. Ни станков, ни кроватей, ни даже ночного горшка!"

Даже когда Жуков встретился с делегацией Теддера пять часов спустя после их прибытия, то многим наблюдателям показалось, что маршал оттягивает подписание, что, собственно, и соответствовало действительности. Он ждал Вышинского, который вылетел из Москвы с инструкциями.

Во время встречи, однако, удалось решить один важный конфликтный вопрос. Поскольку Эйзенхауэр не прилетел представлять союзников, то де Голль дал указание генералу Жану де Латр де Тассиньи подписать документ за Францию. Американцам и британцам показалось, что тут имеет место очередное проявление шовинизма де Голля. Из безвыходного положения смогли выйти тогда, когда все, включая Жукова, согласились, что Теддер подпишет документ от имени британской стороны, генерал Спаатс — за американскую сторону, а де Латр де Тассиньи — за французскую. Вскоре де Тассиньи увидел, что в зале, где планировалось подписание, нет французского флага. Русские девушки впопыхах сшили французский триколор из нацистского флага.

Голубой, белый и красный цвета вначале были сшиты горизонтально, и де Латр дипломатично сказал им, что они сшили датский флаг, и девушкам пришлось перешивать его заново.

Отсутствие на подписании Эйзенхауэра имело дальнейшие последствия. Теддер вошел в зал с обеспокоенным выражением лица. "Все поломалось, сказал он Тассиньи. — Вышинский только что прибыл из Москвы и не соглашается на формулу, которую мы согласовали с Жуковым. Он согласен, чтобы вы подписали с тем, чтобы было заявлено о восстановлении Франции, но он категорически против того, чтобы подписывал Спаатс. Он аргументирует это тем, что США уже и так представлены мной, поскольку я буду подписывать от имени Эйзенхауэра. Теперь Спаатс также требует права подписать, если вы тоже будете подписывать".