Гляжу, из машины выбрался полный генерал, стал расспрашивать, кто я и по какому праву безобразничаю на дороге.

- А вы кто такой? - выпалила, но свое удостоверение достала. А удостоверение было весьма внушительное - выданное на мое имя, оно предлагало всем воинским частям и гражданским организациям оказывать предъявителю документа всяческое содействие в выполнении заданий.

- Вам куда ехать? - уже вежливо спрашивает генерал.

- В штаб девятой армии.

- Садитесь в машину, - предлагает и любезно так интересуется:

- Где это вас опалило?

Рассказала я, что со мной произошло, и вдруг как расплачусь. От обиды или от боли? Очень уж болели обожженные руки, а тут еще этот капитан, выкручивая их, содрал кожу - они кровоточили.

- Не плачь, девушка, - стал успокаивать меня генерал, - а то и лицо начнет саднить от слез. Мы тебя сейчас мигом доставим в штаб девятой армии.

Однако на войне и "сейчас", и "мигом"- понятия растяжимые. Только через три часа мы нашли штаб армии, где я и вручила пакет начальнику оперативного отдела.

В санитарной части мне смазали лицо, забинтовали руки. В столовой накормили, а к вечеру на грузовой машине отправили на аэродром.

В эскадрилье меня встретили по-братски. Начхоз Народецкий даже принес конфет вместо ста граммов водки, которую нам выдали за вылеты. Он знал, что я свою норму не пила, а отдавала механику или пилотам, и старался при случае побаловать меня конфетами или чем-то вкусным.

Когда мы базировались под Ворошиловоградом и жили в лесу, в палатках, летали мало. На фронте было затишье. Однажды Народецкий пригласил меня поехать с ним в Ворошиловград на экскурсию. Осмотрев город, мы зашли в универмаг, и там я увидела широкополую соломенную шляпу с роскошным букетом искусственных цветов. Долго я стояла да любовалась ею. Тогда начхоз, уловив мой взгляд, обращенный к соломенному чуду, о чем-то пошептался с продавщицей, и та вручила ее мне.

Шляпу пристроили в моей палатке на гвозде. Но раз возвращаюсь я с задания - и что же? - вижу нашего любимца Дружка, собаку, кочевавшую с эскадрильей еще с хутора Тихого, в этой самой шляпе. Братцы-пилоты прорезали в ней отверстия для ушей, привязали накрепко бечевкой, и пес с лаем носился в таком шикарном украшении. Пилоты, конечно, попрятались от меня в палатки, смеются, а Кравцов выговаривает:

- Это тебе за то, что подарки принимаешь от начхоза!..

Сегодня, когда я вернулась живая, правда, с ожогами на лице и руках, в обгоревших сапогах, все радуются.

- Не печалься, Егорова, о самолете. Главное, что сама осталась жива, приказ в войска доставила... - успокаивает инженер эскадрильи Маликов. - А самолет - дело наживное...

Родился в рубашке

Да, конечно, самолет дело наживное. Но, как же горько и обидно, когда тебя сбивают, а ты ничем не можешь отомстить. Летчики говорили, что на фронт поступила новая техника. "Петляковы ", "Яки", "Лавочкины"... Каждый самолет мечта! Но в душу мою запала одна машина. Раз или два видела ее в полете, но запомнила навсегда. Небольшой моноплан классической формы. Крылья чуть срезаны назад. Сбоку посмотришь - торпеда летит. Об этом самолете ходили легенды... Над самой землей летит стремительно, как стриж, а в небо высокое уходит, как сокол!... Машина маневренная, зрячая, защищенная. Разное поговаривали о ней. Слышала я однажды, как один летчик расписывал: "В штопор при некоординированных разворотах не срывается, по прямой летит устойчиво - даже с брошенным управлением. А садится? Садится почти сам. Словом, прост, как табуретка. И в воздушном бою не подведет, и земную цель поразит. Короче штурмовик". Конечно было отчего закружиться голове.

Однако, мне опять надо было лететь на У-2 в 6-ю и 57-ю армии, окруженные гитлеровскими войсками. Там не хватало боеприпасов, продовольствия, горючего, собралось много раненых. Попытки прорвать окружение ни к чему не приводили. Армии несли большие потери в живой силе и технике. В результате неудач в районе Барвенково-Харьков положение совсем ухудшилось.

Мы, как всегда, летали много, за нами, по-прежнему, охотились фашистские пилотяги. С земли нашему У-2 тоже доставалось, да и нам, летчикам, было тяжко...

В эскадрилью без самолетов уже вернулись Сережа Спирин, Виктор Кравцов. Тяжело раненного Ваню Сорокина отправили в госпиталь. Вот пять дней прошло с тех пор, как улетели на задание и Сборщиков со штурманом Черкасовым.

Наум Сборщиков - летчик милостью божьей! Перед войной он работал инструктором-летчиком, научил летать более сорока курсантов. Я его знала еще по Ульяновскому авиационному училищу, где мы занимались с ним в одном классном отделении. Потом наши пути разошлись. И вот, когда я приехала на фронт, в эскадрилью, Наум встретил меня, как родного человека. По натуре он был замкнутый, тихий, но меня оберегал, как мог и помогал во всем. Когда Сборщиков не вернулся, я долго не верила в его гибель. Ждала. Но вот уже и пять дней минуло, все уже перестали ждать, даже механик его самолета. И у меня оставалось мало надежды на возвращение Наума, и невольно слезы наворачивались, когда никто не видел. Черкасова тоже было жаль. Всегда веселый, улыбающийся, блондин небольшого роста, в выцветшей гимнастерке и брезентовых, модных тогда, сапогах, трудно было даже представить, глядя на Лешу Черкасова, что столько испытаний выпало на его долю...

Добровольцем Черкасов пошел защищать республиканскую Испанию. Летал штурманом на бомбардировщике. В одном из боевых вылетов его самолет был сбит. Летчик и штурман попали в плен к фашистам. После долгих допросов и пыток оба были приговорены к смертной казни.

Советское правительство сумело защитить своих сынов. Перед самой войной они вернулись на Родину.

- А я в рубашке родился, - смеясь, любил повторять Черкасов.

Как же хотелось верить, что "рожденный в рубашке" вот-вот появится среди нас с очередной, придуманной им самим шуткой, от которой даже хмурый Сборщиков засмеется.

И они вернулись! Вернулись совершенно неожиданно, когда их уже никто не ждал. У Наума голова была забинтована так, что одни глаза в щелочки просматривались, правая нога без сапога - чем-то замотана. Вся гимнастерка в рыжих пятнах. У Черкасова же одна рука, забинтованная на ремне, висела, а второй он опирался на большую палку...

Ад кромешный

Однако шел июль еще только сорок второго года. Нависла угроза окружения войск Южного фронта. Противник занял Донбасс, вышел в большую излучину Дона и тем самым создал угрозу Сталинграду и Северному Кавказу.

Около переправ через Дон скопилось множество наших войск, техники. К переправам же гнали скот, тракторы. Повозки, нагруженные домашним скарбом, с сидящими наверху детьми, тоже ждали здесь своей очереди. Это ночью. А на рассвете начинались беспрестанные налеты фашистской авиации. Наши зенитки стреляли у переправ, но мало. Самолетов же с красными звездами на крыльях почти не было. Так что гитлеровцы сначала бомбили, потом с немецкой педантичностью расстреливали с малых высот скопления людей. Эх, что же тогда творилось на этих переправах! Кричали женщины, плакали дети, ревел скот... Ад кромешный!..

Вместе с войсками отступали и мы. Отходя к Дону, одну за другой меняли полевые площадки. Очень уставали, буквально валились с ног: заданий поступало много. Отдохнуть было некогда, поесть негде, да порой и просто нечего. Обед, приготовленный на старом аэродроме, попадал на новый, а то и совсем не попадал. Спали мы где придется: и в кабине, и на чехле под крылом самолетам. Только задремлешь, кричат: "По самолетам!"

... Летчику Потанину приказали лететь на разведку: определить, куда продвинулись мотоколонны противника и каков состав; узнать, где находятся железнодорожные эшелоны с войсками, техникой и в каком направлении движутся; найти сосредоточение гитлеровских войск и прикинуть их примерную численность. Штурманом с Потаниным отправился на задание вчерашний студент архитектурного института Белов.

Летчики и штурман вскоре увидели, как гитлеровские танковые и моторизованные колоны, и мотоциклисты движутся на юго-восток, в сторону Дона, в направление его большой излучины. Наши войска отступали, и немецкая авиация неистовствовала - бомбила дороги, забитые беженцами.