Легаева я не знал, но не стал возражать. Если на бронепоезд пути заказаны, то можно и к Легаеву...
И вот на меня уже пытливо смотрит молодой темноглазый, с пышными усами кавалерист. Видно, он старательно ухаживает за ними: усы блестят, будто чем-то смазанные. Его поношенный френч с большими карманами перекрещивает новенькая, пахнущая кожей портупея, на которой висят щегольская, украшенная серебром шашка и наган в кобуре.
- Если к Легаеву, так Легаев это я. Ко мне, значит? А почему без лошади? Без седла? Без шашки?
Легаев все больше и больше хмурится, читая записку Просвиркина. Затем, покосившись на мои штиблеты и скользнув взглядом по моему сугубо штатскому пиджачку, сокрушенно произносит:
- Да еще обмундировать тебя надо...
Помолчал, что-то соображая, потом обошел вокруг меня и с надеждой спросил:
- Грамотный?
Услыхав мой ответ, успокоился.
- Ну хоть за это воздадим хвалу Магомету. А то Просвиркин шлет мне все таких, что крестиками с трудом расписываются... Давай рассказывай о себе.
Слушая, Легаев не сводит с меня глаз. И в них я читаю то недоумение, то недоверие. Взгляд его как бы говорит: "Рассказывай, рассказывай. Меня не проведешь. Ко мне народу немало разного приходит". Но когда я сказал, что в Сергиевске белые, он даже присвистнул:
- И там появились!.. Де-ла! Ты скажи, парень, кто твою личность может удостоверить? Кто может за тебя поручиться?
- Екатерина Петровская. Она со мной на Трубочном в Самара работала.
- Петровская? Тогда можно и без поручительства. Ну что ж, давай пока в команду безлошадных... Добудем коней, получим обмундирование, тогда и переведу в конный взвод.
- А когда же на фронт?..
- Так вот сразу и на фронт! - улыбнулся Легаев. - Ты, видно, думаешь, что на фронте рябчиками жареными кормят. Стрелять, колоть, рубить учись.
- Я уже воевал под Оренбургом, Дутову горчичники ставили. Был разведчиком в отряде Гавриленко. Слыхал?
- Но это же пехота, - пренебрежительно процедил Легаев. - Из винтовки и сторож на бахче пулять умеет. А шашку знать надо как свои пять. Шашка, похлопал он по ножнам, - умную и крепкую руку любит. Она порой одним блеском врага разит...
Легаев стремительно выхватил сверкающий клинок, неуловимым движением развернул его над головой и молниеносно загнал в ножны.
- Должно быть, немало порубил ею? - не удержался я.
- А ты думаешь, что я только харч зря переводил? Четыре года из седла не вылазю.
- Когда ж все-таки на фронт?
- Знаешь, где спешка нужна? - строго ответил Легаев и вдруг расхохотался: - На охоте за тараканами. Не понял - подумай. Раз командир сказал - обдумать нужно. А теперь топай в команду безлошадных.
И вот каждый день, сразу после завтрака, мы ходим на строевые занятия. К группе таких же новичков, как и я, молодцевато подбоченясь, подъезжает воинственного вида инструктор верховой езды. Он торжественно и громко здоровается с нами, будто перед ним не пятнадцать кто во что одетых парней, а по меньшей мере кавалерийский полк, и протяжно командует:
- Смотреть на меня и учиться атаке в конном строю! Он набирает полные легкие воздуха, высоко поднимает правое плечо и, пришпорив своего вороного, под бесконечное "ур-ра-а-а-а!" галопом скачет к расставленным в два ряда соломенным чучелам, со свирепым видом делает клинком несколько круговых движений над головой, и клинок со свистом обрушивается на чучело.
Блеск отточенного клинка и гортанное "ась!" при каждом ударе шашкой приводило нас в восторг. Каждому хотелось стать таким же лихим рубакой. И все старались подражать нашему наставнику даже в его походке - несколько вразвалку, его хриплому голосу. Но у нас в эскадроне на пятерых была одна старенькая сабля, и мы по очереди по нескольку раз в. день "скакали" на своих двоих, изображая тряску в седле, и яростно рубили... пучки лозы.
И хотя рубкой лозы я овладел не хуже, чем иной заправский кавалерист, это занятие скоро мне наскучило. На эскадрон я стал смотреть лишь как на временное пристанище. Правда, некоторые охотно отсиживались здесь: вроде бы и при деле, и забот никаких...
Твердо решив добиться направления в боевую часть, я стал думать о том, как это сделать. И тут вспомнил про Якова Кожевникова: уж он-то обязательно поможет. Предполагая, что в Симбирске знают, где сейчас Кожевников, я написал туда письмо.
По вечерам все, кроме дежурных по эскадрону, разбредались кто куда: женатые - к своим семьям, холостяки - в городской сад: там всегда было много молодежи и играл духовой оркестр. А мои мысли были о домике под старыми липами на окраине, где жила подруга моей юности гимназистка Аня. И хотя со дня последней нашей встречи прошло три года, забыть ее я не мог. Родители Ани были люди состоятельные, и я не знал, как они встретят меня, красноармейца, который с оружием в руках идет против тех, кто защищает таких, как они. К тому же старший брат Ани Александр служил летчиком еще в царской армии и, возможно, остался верен "царю и отечеству". Но, конечно, не это было главным. Я думал о том, как встретит меня Аня, хотел и боялся этой встречи.
Однажды вечером в казарме остались только мы с Сахабом - таким же безлошадным кавалеристом, как и я. И хотя мы не были близкими друзьями, Сахаб вдруг разоткровенничался.
- Стишок вот сочинил. Ты послушай и скажи: хорошо это?
- Ладно, читай. Только я не разбираюсь в стихах, - признался я. Но для Сахаба, видно, было неважно, разбираюсь я в поэзии или нет. Он хотел излить кому-нибудь свою душу.
В тот день, когда сражения умолкнут
И буду я лежать в сырой земле,
Друзья, пошлите Айгерим платок,
Который вышила она на память мне...
переводил Сахаб строки своего стихотворения, написанного по-татарски.
- Сильно про любовь сочинил, - искренне похвалил я Сахаба. - Только Айгерим ты, наверное, выдумал?
- Зачем выдумал? - обиделся Сахаб. - В Казан живет, с матерью приезжал в Бугульма...
И он рассказал, как познакомился с Айгерим, как тайно от матери встречался с ней...
- А у тебя есть любимая? - в свою очередь поинтересовался он.
- Есть, - признался я. - Живет в этом городе, на Бугурусланской улице.
- Ха! Живет рядом, а ты сидишь в казарма? - недоумевал Сахаб. - Я, если б Казан ближе был, каждый вечер к Айгерим бегал. Легаев ворота бы запирал, я через стенку полез... А у тебя любимая рядом, а ты, как бурундук, на нарах лежишь... Родител, говоришь, у ней строгий? Они все, родител, строгий. Богатый отец? Теперь богатый и бедный нет...
А ведь Сахаб прав, подумал я. Обязательно нужно встретиться с Аней.
- Прямо сейчас и иди, - убеждал меня Сахаб. - Твоя каша не пропадет.
Я шел по улицам притихшего городка и не замечал, как все время ускоряю шаг. Вот здание гимназии, в которой училась Аня и где я впервые увидел ее. А здесь был каток, где мы встречались - гимназистка и ученик ремесленного училища.
Увидев знакомый домик, я чуть было не побежал к нему, будто мог опоздать и не застать Аню дома. Осторожно дернул ручку знакомого звонка.
- Кто там? - раздался за дверью старушечий голос.
- Мне нужно видеть Аню.
- Никого нет дома. Уехали в деревню.
- В какую деревню?
Но старушка, вероятно, уже не слушала меня и отошла от двери. Звонить второй раз я не решился и грустный побрел в казарму. Когда Сахаб увидел меня, он ни о чем не стал спрашивать.
Однажды утром, когда на своих двоих я скакал к лозе и уже было поднял шашку, чтобы рубить, кто-то громко окликнул меня.
Я оглянулся и увидел Якова Кожевникова.
- Люди воюют, а вы тут бездельничаете, - с недовольным видом вместо приветствия проговорил он.
- Да ведь я писал тебе об этом... Но что мы можем сделать?..
Кожевников вынул из кармана пиджака и протянул мне сложенный вчетверо лист бумаги.
- Передай это предписание уездного военкома Просвиркина своему командиру и скажи ему, что Самарский ревком отзывает тебя. С первым же поездом едем в Симбирск.