- Вот и все!
- Что все? Что все? - забормотала женщина.
- Все, - сказала Поля, - уже все. Больше страшно не будет. Сядь, отдохни. Сейчас я тебя укрою...
И она отвела сразу успокоившуюся женщину на санитарный пост.
Сколько она перетаскала раненых, ушибленных, искалеченных, эта хрупкая девушка с большими, слегка удивленными глазами, скольких успокоила, ободрила, даже рассмешила своими острыми словечками, сказанными кстати.
- Скоро юбилей будешь праздновать, Поля, - говорили подруги, - у тебя уже к сотне спасенные приближаются.
Бомбежки сменились бомбардировками. Это было не так шумно, но подбирать раненых на улице, в темноте, под визг осколков и свист проносившихся над головой снарядов, было делом нелегким. Но она подбирала; десятки раненых перетаскала она на своей спине.
Огневой налет в тот отвратительный, холодный, ветреный вечер был особенно жестоким. Поля прижалась к стене за ящиком с песком, и над ее головой осколки ударили в дом. Посыпалась кирпичная пыль, по мостовой запрыгали куски штукатурки, выбитые стекла. Потом кто-то застонал почти рядом. Улица была пустынна. Редкие пешеходы лежали на земле, вставали, бежали в дома или снова прижимались к мостовой.
Поля прислушалась. Стон был действительно рядом. Она осторожно перебежала туда. Пламя нового снаряда осветило улицу. Она упала. Снаряд попал в тротуар, и звон удара долго жил в ушах. Сердце колотилось. Поля увидела лежавшего у дома паренька. Где она его видела раньше? Ну конечно, весной на футбольном матче. Изумрудная лужайка. Смех вокруг. Разноцветные майки. Молодость. Солнце. Яркая музыка, теплый ясный день с курчавыми облаками, и этот парнишка, которому приятели кричали:
- Эй ты, хавбек! Держись!
Сейчас он лежал без памяти, но, когда Поля нащупала его рану, - он был ранен осколком в бедро, - он очнулся и застонал еще сильнее. И она сказала, перевязывая его:
- Эй ты, хавбек! Держись! Слышишь?
Парнишка замолчал, и она помогла ему встать. Но идти он не мог. Он почти навалился на нее, и она тащила его во тьме, рассекавшейся красными длинными мечами.
Но вероятно, этот удар расколол пополам улицу, и все дома, и все вокруг, потому что Поля потеряла сознание. Она лежала на мягкой зеленой лужайке, и ей теперь говорил незнакомый голос: "Эй ты, хавбек, держись!" Но она не могла ни смеяться, ни даже пошевелиться. "Это мой девяносто восьмой раненый", - подумала она почему-то и снова потеряла сознание. Но в руке она держала руку того, лежавшего молча рядом.
И когда над ними наклонились люди, Поля сказала чистым, звонким голосом:
- Возьмите его, он тяжело... в бедро... - и не договорила.
- Ноги, - сказал кто-то в темноте, - она ранена в ноги.
Она не слышала. Она говорила кому-то на мягкой зеленой лужайке:
- Мне холодно, какая зеленая холодная трава.
Больше она ничего не видела в эту ночь...
...Но она осталась жива. Когда она впервые пришла в себя, был действительно мягкий солнечный день и в окно глядели большие зеленые сосны.
ВСТРЕЧА
Он быстро шел по обледенелому тротуару, погруженный в свои думы. Изредка он кидал взгляд на дома, темные, вечерние, зимние дома военного времени. Иногда он проходил мимо развалин, не замедляя шага. У одного только здания с широким входом он задержался невольно. В этом доме помещался Детский театр. Сколько шума, веселой суеты, гама и радостных восклицаний знали эти стены! Сколько восторженных, сияющих глаз смотрели на сцену, какие овации вырывались из сердец маленьких зрителей и как дорожили этим детским вниманием взрослые - талантливые актеры этого прекрасного театра!
Теперь все было пусто и мрачно. Только клочки афиш, обледенелые разноцветные куски бумаги трепал ветер, пробегающий по темной улице. Режиссер вздрогнул и ускорил шаги. Он ясно представил себе артистов, еще недавно весело шутивших, сидевших перед большими зеркалами, гримировавшихся, повторявших роли с таким же увлечением, с каким там, в зале, следили за их жизнью на сцене маленькие люди большого города.
Иные из этих артистов уехали, а иные... Он вспомнил с жестокой ясностью двух, которые работали в его бригаде на фронте. Какая простая стала жизнь! Они сумели быть артистами в тесных блиндажах, где суровые, с обветренными лицами бойцы высоко ценили их искусство. Они выступали с площадки грузовика, среди больших снежных полян, они играли на пространстве в несколько метров в землянках. Они были веселые, хорошие люди, простые сердца, и фамилии у них были простые: Семенов, Емельянов... Они пробирались под визг мин, под оглушительный рев снарядов по ходам сообщения, перебежками по полю на передовые, они не отступали перед опасностью.
Они умерли одновременно в тихое зимнее утро, и другие артисты с железной дисциплиной людей искусства без них провели бригадное выступление.
Режиссер сам видел, как два черных смерча поглотили их и как покраснел снег на том месте. Да, все стало просто, как этот темный город, который когда-то весь сиял и переливался огнями. Величественная простота вечера, темных зданий, пустынных улиц - и такая же простота жизни и смерти.
Режиссер внезапно ускорил шаги, так как он увидел, как шедший впереди него пешеход покачнулся и стал взмахивать руками. Эти взмахи были похожи на слабые движения утопающего. Режиссер добежал до него и подхватил под руку. Пешеход упал головой ему на плечо, и они так стояли несколько мгновений. Режиссер увидел старика с исхудалым лицом, большими лихорадочными глазами, жадно глотавшего воздух широко открытым ртом.
Наконец старик, покачнувшись еще раз, несколько пришел в себя. Он взглянул на пришедшего к нему на помощь и сказал тихим хриплым голосом:
- Простите меня великодушно, я ослабел...
- Вы далеко живете? - спросил режиссер.
- Нет, - отвечал старик, опираясь на него, как на великана, и действительно, режиссер казался великаном рядом с тщедушным, тонким, почти призрачным стариком. - Нет, - повторил старик. - Я живу вон в том доме, в конце улицы...
- Я провожу вас, - сказал режиссер, - мне по дороге.
Он взял старика под руку, и они отправились.
Старик шел вздыхая и что-то шепча. Режиссер поддерживал его бережно, как больного отца. Так они молча, спотыкаясь на льдистом тротуаре, дошли до ворот дома, до подъезда, черного, как пещера.
Старик сказал: "Здесь" и прислонился к дверям подъезда. Режиссер стоял против него. Старик медленно поднял голову, осмотрел улицу, взглянул на темное холодное небо и пристально всмотрелся в своего спутника.
- Молодой человек, - сказал он, и бледная тень улыбки появилась на его тонких, почти черных губах, - знаете ли вы, в каком городе вы живете?
Режиссер молчал. Старик приблизил свое исхудалое лицо к его лицу.
- Вы живете в Илионе, - сказал старик громко.
- В Илионе, - повторил режиссер, - почему вам пришла мысль сравнивать наш город с Троей древних?
- Простите меня, я - старик, я старый преподаватель древней истории... Я не знаю города, легенда о котором была бы так величественна, как легенда о Трое, и только наш город сегодня - не кажется ли вам? - не только сравнялся с Илионом, но... - сказал он совсем тихо, - но и превысил его своим героизмом...
Режиссер ответил не сразу. Они стояли друг против друга в безмолвной тишине у входа, черного, как пещера, и, как крепостные стены, поднимались дома вокруг них.
- Пожалуй, вы правы, - сказал режиссер, - но в нашей Трое не будет троянского коня! Не будет - никогда!
Они горячо пожали друг другу руки, взаимно пожелали спокойной ночи и расстались.
ЛЬВИНАЯ ЛАПА
Юра не принадлежал к тем мальчикам, которым все время говорят взрослые: "Не путайся под ногами". Нет, он хоть был мал, - ему было всего семь лет, - но он пропадал по целым дням в парке, или на улице, или в зоологическом саду. Зверинец был перед его домом через дорогу. Он часто забирался в сад, и ему очень нравились звери.
Но ему было страшно стыдно сознаться, что больше всего он любил большого гипсового льва, стоявшего на столбе у кассы перед входом в сад.