На окруженного никто в отдельности не нападал, лишь чуть цепляли на бегу то хвостом, то когтем, а то и зубом. Но эти мелкие неприятности исчислялись сотнями в минуту, так что на бунтаре очень скоро не осталось живого места. Вскоре он стал заваливаться на бок, потом замечательный хвост его, подрубленный чьим-то резцом, перестал служить, а вскоре и вовсе отлетел в сторону.

Наконец его окончательно опрокинули и затоптали. Некоторое время еще продолжалась омерзительная возня, потом усталая, но довольная крысня разбрелась по сторонам и углам амбара, оставив на полу чистое место...

- Не хуже, чем у людей, - потрясенно подумал Чук, забираясь повыше, и измученный, заснул.

Последние впечатления не дали ему насладиться приятным сновидением, полковнику приснился кошмар, причем кошмар этот просматривался под видом кинофильма, как бы на экране.

Сперва появились титры: СОН ПОЛКОВНИКА ЧУКА.

Затем на экране возник город. По улицам города двигались крысиные стаи. Стаи эти шли плотными прямоугольниками посреди улиц. Над ними реяли неопределенного цвета знамена и штандарты.

Люди, населявшие город, жались к стенам домов в ужасе раскрыв глаза и рты. Те, что были дома, запирались на все засовы, но покоя не находили и вздрагивали всякий раз, как только слышали маленький шорох.

Крысиные прямоугольники стекались к площади с трибуной в центре. На трибуне, схватив рукой поручень, находился приземистый, неопределенного вида субъект с острым лицом и пронзительно пищал, непрерывно стуча сухим кулаком по бочке, которую в конце-концов расколотил в щепки.

Понять было ничего нельзя, так что внизу экрана непрерывно шли титры, из которых выходило, что многолетней борьбой угнетенное крысиное сословие добилось наконец принадлежащего ему по праву, равного с людьми положения и даже власти, что совершенно естественно и законно, так как им, крысам, снизу объективно виднее, что к чему и как сделать всех счастливее. Последние слова заглушены были всеобщим визгом и шлепаньем хвостов оземь. Мотались штандарты. Крысы, влезая друг на друга, образовывали горы и пирамиды с водруженными серыми флагами и так двигались мимо трибун, демонстрируя энтузиазм.

Остролицый на трибуне весь подергивался, подскакивал, пока не выронил из штанов длинный хвост, который действуя собственными силами тут же скрылся назад.

А между людей сновало великое множество маленьких личностей, которые озабоченно перетаскивали куда-то связки огромных крысиных хвостов из резины, рулоны плакатов, вороха листовок. Личности развязно ввинчивались в группы людей и приклеивали на заборы, двери и прямо на спины не успевших увернуться граждан, плакаты с изображением остролицего и невнятным текстом. Действуя таким образом. они мигом заклеили все своей серой агитацией.

Объявились, неизвестно откуда, девицы с брусничными глазами, двигавшиеся немного боком, держа у грудей в обеих руках сумочки и выказывавшие из-под коротких шубок длинные гуттаперчевые хвосты. Вид их был чрезвычайно скромен, брусничные глазки потуплены, все до тех пор, пока кто-нибудь не наступал неловко на украшение. Тут же скалились блестящие зубы, глазки выкатывались наружу и неслась отборная ругань, сопровождаемая слюнными брызгами.

Являлся новый модный тип. Тип этот всеми своими стаями тут же предъявлен был публике при помощи показа мод.

Моды демонстрировались на длинном дощатом помосте в сопровождении музыки, оглушительной и наглой.

Полковник всегда испытывал ненависть к подобным мероприятиям, впитанную еще с молоком матери, а тут и вовсе выходила какая-то мерзость и дрянь.

Манекенщицы все как одна были подлой и блудливой наружности, в которой никак нельзя было допустить присутствия совести или стыда. У всех были круглые брусничные, прикрытые тонкой пленкой, глазки и устремленные вперед лица. Глядя в их сторону, сразу хотелось сплюнуть и утереть губы. Полковник несколько раз это сделал, оплевал все кругом себя, но легче не стало.

Демонстрировались по большей части куртки и пальто из серой замши, такие же головные уборы и накладные резиновые хвосты.

Модные предметы тут же, почти силком, продавались с помоста, причем сдачу с денег давали новыми, гадкими, насусленными деньжонками, с неразборчивой цифирью и невнятным достоинством.

Полковник крупным планом увидал одну такую пачку, - ничего не понял, но разглядел по бокам портреты остролицего и места для водяных знаков.

Те из людей, что не спешили совершать покупки или кривились от новых деньжат, мигом окружались крысами, и, видя под ногами разгоняющийся крысиный круг, спешили с приобретением и, получив сдачу, обзаводились серой насусленной валютой.

Тут же развернулась торговля самым необходимым товаром в обмен на упомянутую валюту: соль, мыло, серый сатин, коробки спичек.

Затем перед изумленным Чуком прокрутился еще полнометражный художественный фильм с названием: ПРОСТАЯ ИСТОРИЯ.

История вышла с пригожей учительницей, присланной в дальний подвал для обучения крыс человеческой речи и грамоте. Там она по-настоящему увлекается работой, прельщенная отчасти простотой крысиного обращения; к тому же в крысах обнаруживаются чудные душевные качества. Самый же непослушный, но обаятельный крыс влюбляется в учительницу и, постепенно становясь передовиком учебы, пробуждает у той ответное чувство. Заключается брак, и вся история, с обещанной простотой, завершается рождением на свет остролицего постреленка и радостной музыкой. Как только фильм кончился, полковника окружили крысы, и одна из их круга стала на его глазах расти, пока не достигла подходящих размеров.

Она двинулась к полковнику всею своей фигурой, ходко переставляя задние лапы, распустив объятия и игриво вертя брусничными глазами...

Полковник проснулся весь в поту. Долго не мог очухаться. Несколько раз он заглянул себе за спину, чтобы еще удостовериться точно ли нету там ужасной суженой, пока успокоился.

В щели пробивался солнечный свет. Крысы все попрятались, и по полу важно разгуливал зеленый петух, вороша носом труху.

Полковник отряхнул с себя солому и двинул в город. Впереди его дожидалась целая куча довольно приятных дел, и вскоре голова Чука просветлилась, и мысли отвлеклись от ночного кошмара.

Весь день Чук шатался по лавкам и трактирам. Купил новый самовар, новую пожарную каску про запас и черные гуттаперчевые калоши с кровавым подбоем.

Носила его нелегкая и на базар. Базар был совершенно не то, что знал Чук из своей жизни. Не в пример легче было бы рассказать, чего там нет. Понадобилось бы только назвать то, что есть лишь где-нибудь на другом краю земли, за океаном, да и то, хорошенько порывшись в прилавках и подольше походив узкими, забитыми народом проходами, наверное удалось бы разыскать и это, да сверх того еще что-нибудь такое-эдакое, чего уж вовсе нигде в целом свете нет, кроме как тут, в руке замасленно мужичка с ополовиненной бородой, подбитым глазом и в лихо заломленной к уху шапке.

Так что одних детских свистулек Чук увидал штук сто разных видов, сластям не было счету, и полковник изрядно понабил ими карманы армяка.

Потом увидел он плотную толпу, окружавшую оборванца с распущенными волосьями, в веригах и с громадным крестом на шее.

Оборванец ездил на низкой тележке, имея в виду, что у него нет ног, и непрерывно пугал чем-то окружающих. Чук пробился поближе и вдруг осознал, что ежели оборванца побрить и почистить, то в аккурат и выйдет второй Чук.

- Родня, что ли, - озадачился полковник и пролез еще ближе, роясь в памяти и напрасно силясь припомнить свою генеалогию. Своих предков Чук решительно не знал. Были какие-то прежде, но кто такие, каких слоев - неизвестно. Чук везде записывал, что он из рабочих, но, например, ему очень ласкало слух словосочетание "императорская фамилия", от воображения, наверное.

- Пророк, пророк! - повторяли в толпе.

- Знаем, - проворчал под нос Чук, - слыхивали мы таких пророков. Однако же кое-что из выкриков оборванца отозвалось в душе и заставило полковника прислушаться.