Узнав, что был концерт Шаляпина, Чижик, болтавшийся по выставкам и рынкам, от изумления и зависти потерял дар речи, что, впрочем, соответствовало его обязанностям.
Из-за перегородки купе Чижику предложили партию в карты, и тот охотно удалился туда, взглядом пообещав и впредь держать язык за зубами.
Лепа был счастлив. Голова его пошла кругом, сами собой вытаращились глаза, гулко застучало о ребра сердце; он принялся с жаром рассказывать незнакомке о путешествиях, приключениях и романтике дальних странствий, в которые собирался пуститься прямо от берегов южного моря.
Купе наполнилось всеми возможными ветрами, за окном же вставали из тумана банановые острова и парусное оснащение встречных корветов, каравелл и фрегатов. Все это уносилось вместе с искрами, летящими из паровозной трубы и вновь являлось в новом виде, сопровождаемое новыми, еще более заманчивыми подробностями.
И вот уже бесштанные крестьянские дети, машущие вслед поезду ветками ивы с нанизанными на них окунями из речки, казались экзотическими туземцами, а подвернувшийся подходящий картуз Чижа завертелся, схваченный на манер штурвала брига, изрядно теряя при этом товарный вид.
Вскоре, для общего удобства, они пересели на одну скамью, и Лепина рука нет-нет да и касалась за разговором то плеча, то колена собеседницы, на что та вспыхивала румянцем и отважно сияла реснитчатым взором.
Ей представлялось, что их с Лепой разделяет целое море; он, преодолевая военно-морские трудности, спешит к ней, и волны перед ним трусливо расступаются; или уж он несет ее в объятиях на корабль с красными парусами...
За окном проносилась ночь.
VIII
На одной из станций полковник, соблюдая очередность с Ребровым, двинул за кипятком.
Был уже раздобыт медный солдатский чайник, и полковник, разминая согнутые в форме ящика ноги, заковылял по шпалам.
На путях лежал молочный утренний туман, где-то вскрикивали первые петухи. На станции было совершенно тихо. Боясь нарушить эту редкостную тишину, Чук придерживал брякающую посуду и умерял гулкую поступь.
Вот и кран с внушительной яркой вывеской КИПЯТОК.
Только что кипятку набралось половина чайника, как поезд, безо всяких приготовлений и предупреждений, лязгнул сцеплениями и, коротко свистнув, принялся разгоняться. Чук, сорвав с крана чайник, ошпариваясь кипятком и посылая спереди себя длинные матерные ругательства, погнался за составом, перепрыгивая препятствия и полосатые барьеры. Он почти догнал последний вагон и даже рукой хватал уже медный поручень, но тут высунулся заспанный небритый кондуктор и, с криком "Куда прешь, телятина!", спихнул полковника сапогом.
Потрясенный Чук отошел с путей и целый час просидел сиднем на штабеле гнилых шпал.
Затем напился из чайника злополучного железнодорожного кипятку, побрел вдоль путей следом за ушедшим поездом, придерживаясь южного направления.
К вечеру Чуку повезло, его подобрал ехавший параллельно путям мужичок на подводе, запряженной саврасым меринком. Мужичок пошевеливал веревочной вожжой, чуть подгоняя лениво бредущего коняку.
Полковник уселся подле поселянина, с облегчением свесил разбитые о шпалы сапоги и стал глядеть, как производятся конские яблоки, дивясь производительным способностям неутомимого савраски.
Всю дорогу мужичок закусывал, доставая из своей торбы то огурец, то яичко.
Но закусывать одному было неловко, особенно под голодным взглядом Чука, источавшим грозную желтизну. Поэтому крестьянин пошире рассупонил торбу, предложил и полковнику отведать, что Бог послал. Чук радостно налег на вареные картошки и лук. Опустошение бездонной крестьянской торбы сделалось минутным делом. Поселянин изумленно и сочувственно наблюдал, как играет гармонью чуковский затылок, и ритмически шевелятся уши, издавая капустный хруст.
- Оголодал же ты, паря, - душевно заметил мужичок, неспешно подсобляя полковнику уничтожать свой припас. При этом каждый предмет сопровождался в дорогу любовной характеристикой в роде того, что вот, мол, яичко каленое, свое, не купленное, и оттого как будто крупнее. Или молоко в бутылке от своих коровушек, не в пример будет лучше и надежнее, чем неведомое чужое. А коли вспомнить поросят, так те еще живы, а уж только и глядят, как бы прыгнуть хозяину в рот самым лучшим боком, протягивают к нему розовые пятачки, кокетливо свистя в свои свистульки, ну а как изжарятся в сметане, да с хренком, так или помирай сразу, или ешь их - решай, что лучше...
Чук, хоть и отвел мужичку в классовой структуре полку кулака-мироеда, но слушал эти рассуждения с удовольствием. Что-то давно забытое, слежавшееся и сопревшее приподнялось на самом дне его темной души и отозвалось в мозгу. Особенно же тронули слова о коровах. Коровы выходили вроде бы членами семьи, любимицами, красавицами и кормилицами. Чук даже завертел головой, желая увидеть где-нибудь коровье стадо и, точно, увидел пасущееся стадо разноцветный, застывших на лугу коров с опущенными долу рогами. Чук вздохнул и стал слушать дальше.
Из разговора выяснилось, что мужичок движется в целом тоже на юг, так что полковник, умевший в нужных случаях быть обаятельным, совершенно обосновался на подводе и поехал себе на юг.
Он крепко призадумался о том, что же делать дальше. Лепа уехал в неизвестную даль. Продавать бриллианты из узелка полковник боялся и не хотел, расчитывая употребить их с большей пользой по возвращении в свою действительность. Другого же имения у него не было никакого, кроме физической силы и закалки. Именно эти качества предположил в нем сметливый крестьянин и стал звать Чука в работники:
- Очинно мне пондравилось, паря, как ты кушаешь. Стало быть и работник знатный, коли знатно ешь. У нас в деревне завсегда работника сперва есть садют, и, глядя по едоку, работу дают. То есть, если жрать горазд, так хоть и не трудись, - лукаво пояснил он.
Чук, поразмыслив еще и поморщив для виду лоб, согласился. По прибытии в село, он немедленно был приставлен к скотине.
Очень скоро он убедился на опыте, что да - "свое молоко - не чужое" и "яйца свои", тоже самое не в пример лучше купленных.
Работая вилами и граблями, Чук наливался день ото дня здоровьем, и уж многие его морщины расправились, позеленел желтый взгляд.
Полковник встречал за работой рассветы, когда из тумана торчали лишь головы его подопечных, и работой же провожал закаты, делавшие его коров с лошадьми одной пурпурной масти. Он вдыхал здоровые запахи, купался в речке и парился с мужиками в бане.
Как-то незаметно для себя Чук повадился ходить в церковь. В Бога Чук не верил, точнее, не думал никогда о нем. Но в церкви было красиво, чисто, никто не скандалил, не видно было пьяных. К тому же полковник полюбил слушать хор. Некоторое же время спустя он и сам поучаствовал в спевке, где имел успех через свой густой голос, поддержанный шевелением еще более густых бровей.
Чука охотно приняли в хор, и он запел регулярно, заметно улучшив качество общего пения. Первое же выступление позволило полковнику вкусить от пирога славы.
Мужики при встрече стали почтительно кланяться и ломать шапки, а бабы и даже некоторые девки из засидевшихся, игриво стрелять глазками и заливаться вслед беспричинным хохотом.
Дальше - больше. Раскрылся еще один талант полковника. Да что там раскрылся, просто-таки развернулся и расстелился во всю обозримую ширь и даль.
Чук к тому времени прикопил деньжат, которые содержались у него в жестяной коробочке с красивой косой надписью "Ландрин" и стал прицениваться к срубу на окраине села.
Юг югом, а кто ж его знает, чем оно еще обернется, да и где он, этот Терентий? Захочет ли выручать? Вопрос! А тут все ж таки дом будет прозапас, - думалось полковнику при разглядывании звездного неба после трудового дня.
И вот, к этой самой поре, приключился в селе пожар. Сопливые пасечниковы дети вытащили на противне угольев и полезли с ними в подпол, чтоб в темноте полюбоваться мерцанием таинственных переливчатых огоньков. Пока тащили из своей, пасечниковай, печи, да пока добирались в подпол, одну половину рассыпали, о другой позабыли, глядь-поглядь - пожар!