- Не знаю!.. В Бухаресте, со своими служащими.
- Конечно. Иначе нельзя.
- А что ты делаешь, когда хочешь быть строгим?
- Ну!.. Разговариваю сурово, хмурюсь... а если они меня не слушают, то прогоняю их.
- А если мой брат не будет тебя слушаться?
- Дэнуц меня слушается.
- Кто знает?! А если он сделает глупость?
- Я сделаю ему внушение.
- А если он снова сделает глупость?
- Хм!.. Тогда и увидим!
- Хм!.. Герр Директор, ты когда-нибудь бил кого-нибудь?
- Может быть! Я уже не помню! Когда я был мальчиком...
- Ты любишь драться?
- Нет, Ольгуца, это некрасиво и грубо.
- Значит, ты никогда не будешь бить моего брата?
- Дэнуца? Боже упаси!
Ольгуца вздохнула с облегчением.
- Merci, Герр Директор. Я так и думала. Ты строгий, но добрый... Можно, я пороюсь в твоем чемодане?
- Пожалуйста!
- Закрой глаза, Герр Директор... Ладонями... А теперь скажи, что я сейчас буду делать?
- Устроишь себе душ из одеколона!
- А вот и не угадал!.. У тебя сегодня не болит голова, Герр Директор?
- Слава Богу, нет!
- Очень жаль! Я хотела сделать тебе растирание.
- Болит, болит! Конечно, болит!
Из опрокинутого флакона лился одеколон; Ольгуца ладошкой быстро втирала его в неровную поверхность головы, покрытой короткими волосами, и одновременно изо всех сил дула на ее макушку.
- Тебе приятно, Герр Директор?
- Необыкновенно! Как если бы Северный полюс вселился в мою голову! Но только не надо так сильно тереть, а то у меня и в самом деле сделается мигрень.
- Ничего, Герр Директор! Я тебе сделаю еще одно растирание. Сегодня великий день!
- Для моей головы!
- И для других тоже, Герр Директор, - добавила Ольгуца, массируя изо всех сил его голову.
* * *
Воздух был как-то особенно прозрачен, осенний свет необыкновенно приятен... словно воспоминание о прошлом...
Дэнуц сбежал по ступенькам крыльца, засунув руки в карманы, опустив плечи. Ему попался на глаза футбольный мяч, позабытый во дворе, он вспомнил, что недавно играл здесь с Ольгуцей и поранил себе колено - и ему вдруг показалось, что ступени, по которым он спустился, другие, чем те, по которым он поднимался, и что двор совсем другой, да и сам Дэнуц тоже другой...
Как если бы ступени, по которым он поднимался тогда и спустился теперь, принадлежали времени, а не крыльцу родительского дома.
Он закрыл глаза.
Очень часто, особенно в конце каникул, ему снилось, что произошло какое-то несчастье. Оно проходило, стоило ему открыть глаза. Он просыпался с ощущением счастья, с просветленной душой, избавившись от ужасов сна. Но эти ночные кошмары приучили его к мысли о возможности несчастья, которое представлялось ему чем-то вроде порога, который надо переступить, чтобы оказаться в белом, светлом помещении с зеркалами, предназначенными для одних только улыбок, и с окнами - для солнца...
...Он открыл глаза. Тот же футбольный мяч; то же высокое и широкое небо; наступало время занятий, приближался отъезд; а Дэнуц такой маленький и такой одинокий...
Так, значит, его изгнали из дома... Плакать ему не хотелось, нет. Он вздохнул. Ему так хотелось, чтобы небо сделалось маленьким-маленьким и низким-низким, как скатерть на столике, где иногда, зимой, госпожа Деляну раскладывала пасьянс или читала книгу. И чтобы под этим низким и маленьким небом лежал ковер, озаренный пламенем печи, и спала кошка...
Над столиком висела лампа под абажуром. Под столиком виднелись мамины ноги в легких туфлях, которые то были спокойны, то беспокойно двигались, то нетерпеливо отбивали носками такт. Дэнуц, разумеется, сидел под столом. Ольгуца играла во дворе, занесенном снегом. А ему совсем не хотелось играть. Мир для него уменьшался до размеров кукольного домика. И на свете не существовало ничего, кроме ножек стола, Дэнуца посредине, маминых туфель и кошки. Дэнуц знал, что делает мама, потому что видел, что делают ее туфли. Он знал, когда она улыбается и когда хмурится и сердится. Мурлыкала кошка. И стояла такая тишина!.. От печки шло легкое и сонное тепло... Там начинались сказки о Мужичке с ноготок, борода с локоток, и о Карлике... Там Дэнуц создал крошечный мирок, где люди были не больше буквы, животные - размером с заглавную букву, домики же были величиной с книжку сказок - одни только сказки могли там поместиться. А Дэнуц был великаном, но каким добрым великаном!.. Там было хорошо. Там была родина Дэнуца, освещенная огнем из печки, напоминающим изображение солнца на коврах, где спят дети и дремлют кошки...
И вот его изгнали.
Какое высокое небо! И какая большая земля!
Он поплелся в сад... Что же случилось с котомкой Ивана? Какой ветер высушил, вытряхнул и выгнал всех императоров, фэт-фрумосов и все сказки? Котомка у Ивана совсем опустела!
Дэнуц шел один. Никто его не сопровождал. Войско, которое всегда следовало за ним или поджидало его впереди, - исчезло. Пустота впереди, пустота позади! Из дома его изгнали, а впереди его ожидала школа...
Котомка у Ивана была пуста и тяжела, потому что в нее проникла грусть из настоящей жизни, печаль и мертвая тишина осеннего леса.
На дорожке в сад его нагнал Али и стал ластиться к нему.
Только Али любит его. А когда он уедет, оба они останутся в полном одиночестве: Дэнуц - в Бухаресте, Али - в Меделень.
- Дэнуц!
Моника бежала за ним, длинные и тяжелые косы хлестали ее по спине.
- Дэнуц, подожди, Дэнуц!
Она догнала его уже в саду. Она тяжело дышала.
- Дэнуц... мне так жалко, что ты уезжаешь! - сказала она чуть не плача и глядя на него широко раскрытыми глазами. Она взяла его за руку.
- Что я вам всем сделал? Чего вам от меня нужно? Почему вы не оставите меня в покое?
Он вырвал руку из руки Моники и пошел дальше, прочь ото всех, в глубь осеннего сада.
- Что я ему сделала? - прошептала Моника, прижимая ладони к щекам... Бедный Дэнуц!
Али побежал за хозяином, а Моника пошла следом за Али, хотя ее только что отвергли.
* * *
Нежные, горьковатые запахи, пряные ароматы, тонкое благоухание, легкое, едва уловимое, но, тем не менее, ощутимое дуновение ветра...
Подернутое влажной дымкой солнце, ветер, доносящий запахи садов, жнивья, пашни, плодов и деревьев, земли, опавших листьев и осенней травы.