Время от времени трещал телефон, Варенников снимал трубку и внимательно выслушивал очередной доклад. Но иногда сам звонил, проверял, как идет доставка муки в город по воздушному мосту.

– Валентин Иванович, – начал я свой вопрос, – не кажется ли вам, что наши работники, в чьи обязанности входило информировать Москву о положении дел в Афганистане, зачастую слали в Москву лишь ту информацию, которая могла в столице понравиться, чтобы не рассердить начальство и не вызвать на себя его гнев. Я имею в виду не только 1979 год, но и последующий период.

Усмехнувшись, он ответил:

– Не берусь оценивать уровень подготовки соответствующих работников того времени – это должны сделать компетентные лица, но что касается подачи приятной для Москвы информации, то это, несомненно, было, и не только, допустим, у дипломатов. К сожалению, такова общая болезнь времен застоя – докладывать в центр только то, что могло понравиться, но не то, что происходило на самом деле. «Приписками» тогда болела у нас не одна лишь экономика.

Прежняя практика наносила гигантский вред стране: руководство порой получало информацию, которая расходилась с реальным положением дел. В результате в Москве могли приниматься не лучшие решения. Много проблем возникало также из-за нашего догматизма, инертности, неповоротливости. По этой причине не были, например, приняты предложения о создании в рамках единого Афганистана некоторых автономий – опасались, что развалится Афганистан. Хотя автономии значительно бы ослабили напряженность в отношениях между центральной властью и рядом провинциальных лидеров.

Очевидно также, что, если бы мы пораньше согласились на открытый диалог с лидерами вооруженной оппозиции – как внутри Афганистана, так и за его пределами, – он мог бы дать более ощутимые результаты…

Опять по-кошачьи зарычал телефон. Варенников снял трубку. Кивнув своему невидимому собеседнику на другом конце провода, он сказал:

– Спасибо. Благодарю за информацию. – Положил трубку и опять повернулся ко мне:

– Сообщают, что очередной Ил-76 сел в аэропорту – муку привез… В тупиковую ситуацию загоняет нас Ахмад Шах, не оставляет нам выбора.

Боюсь, скоро придется скрестить с ним шпаги на Южном Саланге. Его отряды подошли к самой дороге. В принципе мы готовы передать Масуду все сторожевые заставы вдоль трассы. При том, конечно, условии, что он возьмет на себя обязательство не пропускать через нее никого, кроме транспортных и боевых колонн Наджибуллы, защищать дорогу от посягательств всех других оппозиционных группировок.

Для этого мы хотим, чтобы он подписал договор с представителями правительственных войск. Но он отказывается.

Значит, если мы уйдем, он сядет на дорогу (а она – жизненная артерия страны), блокирует на ней все движение правительственного транспорта, и тогда Кабул окажется в еще более критическом положении, нежели сейчас. Допустить это мы не можем. Придется воевать. Всеми путями мы стремились избежать этого: кому охота воевать в последние недели войны?! У советского командования в Кабуле такого желания нет. Но мы связаны союзническими обязательствами, а Ахмад Шах, повторяю, не оставляет нам выбора.

Варенников говорил сущую правду: 40-я армия менее всех хотела воевать под занавес войны. Во-первых, была опасность увязнуть в боевых действиях и не успеть выйти из Афганистана к утру 15 февраля. Во-вторых, перспектива новых неизбежных жертв, как среди афганцев, так и среди советских солдат, оказывала мучительно-депрессивное воздействие на души и умы наших офицеров. Что же касается рядовых бойцов, находившихся в двадцатых числах января 89-го в районе южного Саланга, никто из них не жаждал стать ПОСЛЕДНИМ СОВЕТСКИМ СОЛДАТОМ, УБИТЫМ В АФГАНИСТАНЕ.

Люди помрачнели, притихли. Еще недавняя радость, которую внушал скорый конец девятилетней войны, сменилась тяжким чувством безысходности и тоски.

На иных заставах в канун последней битвы пели «Как служил солдат службу ратную, службу ратную – службу горькую…» На других – «Печален путь мой, горька судьба».

А на одной мальчишеский тенорок неумело выводил, навевая ледяную печаль:

Но Кабул давил на Москву, и командованию армии оставалось лишь подчиниться приказу.

XXIII

На третью неделю января зима начала потихоньку сдавать. С каждым часом солнце наливалось силой, днем слышался стеклянный звон горных ручьев, а снег покрывался корочкой.

По ночам же мороз вновь брал свое: все окрест цепенело, воздух становился колким, обжигал легкие.

Волчьи клыки Саланга по-прежнему скалились на небо.

Но теперь это был предсмертный оскал раненого зверя. Даже спустя неделю после боевых действий горы не могли остыть от них. В воздухе стоял крепкий дух только что пролитой крови.

Там, где огонь был наиболее сильным, по обеим сторонам дороги лежали обугленные развалины кишлачных хижин. Почти все население Южного Саланга покинуло родные деревни. Люди ушли в горы или в сторону Чарикара.

Лишь от нескольких глинобитных домиков тянулись в небо неуверенные, хилые струйки печного горького дыма.

Боевые действия начались в 7.30 утра вдоль дороги на ее двадцатидвухкилометровом отрезке от Джабаль-Уссараджа до южных подступов к перевалу Саланг. Огонь открыли из всех средств, имевшихся у дивизии на трассе. Захлебывались в кашле 82-миллиметровые автоматические минометы.

Ухала артиллерия, стремясь вызвать завалы троп и воспрепятствовать выходу к дороге дополнительных повстанческих отрядов. Работала авиация, нанося бомбоштурмовые удары на северо-западе от Чарикара, по ущельям Панджшер, Гарбанд, Шутуль, Марги, Арзу и Катломи. В операции были задействованы Су-24, Су-17, Су-25 и МиГи. Тряслась, дыбом вставала земля. Крошились скалы.

Партизаны открыли спорадический ответный огонь из кишлаков, поливая чахлыми пулеметными очередями наши заставы, сторожевые посты и боевую технику на трассе. К десяти утра в Кабул пришли сообщения о первых раненых.

Вскоре после начала боевых действий мирные[41] стали выбрасывать из окон белые флаги. Но из пробоин в соседних стенах по прежнему били снайперы. И в таких случаях оператор-наводчик БМП не успевал разобрать, кто есть кто, сносил все подряд. Тогда женщины, старики и дети, подняв руки, начали спускаться вниз к дороге. Они несли раненых и трупы, складывая их длинными штабелями вдоль обочины.

Смуглые лица убитых еще больше почернели на солнце. Наши солдаты впервые порадовались холодам.

Близ Чаугани мы развернули палаточный городок для афганских раненых и тех, кто лишился крова, с обогревом и раздачей пищи. Но раненые женщины не подпускали наших солдат к себе, предпочитая смерть, отвергая медицинскую помощь «неверных»

Чистые горные ручьи в тот день окрасились в алый цвет.

Снег припух, стал ноздреватым и серым от тысяч разрывов и густой пороховой гари.

На востоке в тот день медленно восходил зодиакальный знак Водолея.

Наиболее ожесточенные боевые действия развернулись в восьмистах метрах от 42-й заставы близ кишлака Калатак.

Именно там, по данным разведки, засел отряд Карима – всего человек сто двадцать. У повстанцев были автоматы, горная пушка, безоткатное орудие и ДШК. Из завала работал снайпер. В ответ наши дали залп артиллерии, положив вокруг его укрытия десять снарядов. Он умолк.