Антон задумался или сделал вид, что задумался. Результатом раздумья стал согласный кивок:

- Возможно. Но полиции необходимы именно деньги. Иначе Скаргу взяли бы днем на Немиге или в гостинице. Или еще в Смоленске. Деньги - кровь действия...

По тому, как он уважительно объявил "Деньги - кровь действия", я почувствовал, что "кровь" уже у него. И цель нашей встречи - убедить меня в том, что деньги погребены в неизвестном хранилище. Видимо, утром он изложил эту версию Белому, а позже расскажет другим. Расчет простой: осведомитель доставит грустное известие в жандармское управление, и оно прошляпит свою добычу. Я подумал, что надо переговорить на эти темы с товарищами, поставив под сомнение честность поведения Антона возле кладбища и отметив все слабые места созданной им легенды. Раз ему захотелось приостановить доверие, пусть сам почувствует силу коллективной подозрительности.

- Что ж, - согласился я, - проверка необходима. Когда соберемся?

- Передам через Белого, - сказал Антон и пошел по аллее походкой человека, погруженного в тяжелые раздумья.

Я глядел ему в спину и думал: все, слова сказаны, дело сделано, группы нет. Ей уже не восстановиться. Пусть гадает о мотивах, это кажется ему несложным. Мартышкин труд. Тут множество интерпретаций, и все окажутся ошибочными или без достаточных доказательств. Можно, конечно, приписать осведомителю материальный интерес. По логике Антона это всего ближе к правде. Скарга бежал, чтобы вернуть партии свой денежный долг. Если бы осведомитель соблазнился присвоить всю сумму себе, ничего лучшего, чем завести Скаргу в засаду, придумать нельзя. Полиция ль присвоила их себе или они бесполезно тлеют под слоем дерна - никогда не дознаться. Деньги искусили Гапона исполнить роль провокатора. Житейские радости не требуют партийного членства. Чем следовать девизу партии и отыскивать свое счастье в борьбе, крестьяне плывут в Америку или уходят в Сибирь, где нет сельского перенаселения. Девяносто тысяч для организации - это ограниченный фонд помощи и содержания газеты. В одних руках такие деньги позволяют беззаботную жизнь в эмиграции. Но если деньги на руках у Антона, то какие могут быть с его стороны претензии? Это ему придется страховаться от недоверия товарищей, чтобы одного дня трое уполномоченных партийцев не явились в полночь на квартиру и не повесили на крюке в прихожей, как это сделали петербургские боевики с попом.

Да, добром он не кончит, думалось мне. Вчера ему повезло, завтра сцапают. Он обречен, потому что опасен. Он опасен, потому что привык превращать людей в средство. Он сознательно, Скарга несознательно, но это ничего не меняет. Кто сильнее, тот всегда давит слабого, используя его, как средство. Разве не Антон и Пан виновны в смерти Адама? Ни минуты не совестились. Всегда у них виноват кто-то - царь, полиция, наконец, сам погибший, мол, плохо стерегся, нарушил "золотые правила" конспирации. Типография! Типография! Охрана! Смешно. Что пользы с боевика-охранника, когда приходит наряд из десяти городовых. Адам, как чувствовал свою близкую гибель, печально шутил, что приказано охранять склеп, где его похоронят. Так и произошло. Как в воду глядел. Что можно сделать одним наганом! Казнить сановника - да, вступать в бой - нет. Ну и что напечатано в том погребе? Жалкая листовка, плод бессонной ночи Антона. Народ прямо-таки умер бы с горя, если бы ее не напечатали. Ну, напечатали. Что, пробудились минские обыватели? Как были бараны, так и остались! А человека нет. Вот еще доказательство - Скарга. Один против дюжины - самоубийца. А возразишь ренегат, трус, измена святому делу! И служишь - называется, освобождению народа, идеалам земного рая, а в реальности - честолюбивым людям, которые получили в партии властные полномочия. Антон придумает, решительные боевики исполнят. А попробовал бы сам посидеть в погребе с револьвером в руке и победить полвзвода. Вон как вчера заколодило при перестрелке. Дар речи утратил. Приказывать, разумеется, легко. За писание листовок три года ссылки дают, за револьвер - пять лет каторги...

Но с меня хватит. Надоело ощущать себя средством, зависеть от воли таких оголтелых революционеров, как Пан. Непонятно, за что его Скарга любил. Может, не любил, а ценил. Это не одно и то же. Владимир Пан эсеровский боевик! Нет уж, позвольте рассмеяться. Обычный криминальный тип. Еще бы ему не ратовать за равенство и свободу. Смена строя и равенство избавят его от работы на стеклозаводе. Ну, а что ему мечталось делать в обновленном справедливом обществе? Бутылки под сельтерскую? Вот уж нет. Сам говорил, что готов исполнять обязанности охраны в государстве победившего народа. То есть занял бы место Живинского. Дальтоник. Мир в две краски. Ну как может понимать равенство, справедливость, закон человек, который после начальной школы не прочел ничего, кроме партийной программы и листовок. Пришлось застрелить его, чтобы не убил меня. Привел же его черт три дня тому в вокзальный ресторан, когда Живинский выспрашивал о возможных маршрутах Скарги в городе. Дурак был ротмистр Живинский. Нашел место для таких бесед. Кофе ему там нравилось пить. Пан звериным чутьем учуял неладное. Назавтра встретились - у него глаз ледяной, то есть займется проверкой. А чтобы потеплел - придется вновь теракт, эксы, изъятия типографских наборных касс. Ну уж нет. Лучше один собственный грех, чем десять в чужой упряжке. Бессонная была ночь. В пять утра из дома вышел, через час к Пану постучал. Тот на заводик свой собирался. Пришлось финтить: "Антон прислал. Записка!" Тот впустил, сел за стол, взял запечатанный конверт, разрывает - две руки заняты, висок открыт... А теперь, слава богу, и Живинского нет, убрал его Скарга. Знать бы вчера днем, что он ротмистра в гроб уложит, не пришлось бы звонить и говорить четыре слова "Костел Роха. Девять вечера". Как было допустить, что стрельбу откроют. Тупицы. На Немиге не брали, на кладбище отряд привели. Столько дубин не сумели одного взять без боя. Жаль, конечно. Но и Скарга сглупил, невозможно представить, что столь просто попался. Засада, куча филеров - ничего не почувствовал. Хоть то хорошо, что ротмистру отомстил. Живинский был жестокая сволочь. Возможно, нельзя по-другому на такой паскудной службе. Но ему и нравилось устрашать, когда попадались в его ловушки. Если бы Адам не отстреливался при захвате типографии, то, может быть, четыре слова по телефону для Живинского вчера сказал бы он. Потому что не остается выбора, когда тебя берут с оружием. В том самом доме, где в погребе станок, а в комнате лежит неостывшее еще тело Адама. И как раз сменщик пришел. Руки сами собой поднялись вверх, когда в сенях уперлось в лоб леденящее дуло. Трудно наврать что-либо толковое, если у тебя из-за пояса вытаскивают револьвер, а ты знаешь, что из твоего нагана убит тюремный надзиратель. Затем откормленные убойцы выкручивают тебе из суставов руки и волокут в гостинную, там сидит Живинский, лежит Адам с коркой крови на мертвом лице, и Живинский спрашивает, надеюсь вам не хочется лечь рядом с ним. Ты молчишь, тебе говорят: ну-ну! И бьют сто раз под дых. Затем Живинский остается с тобой наедине и обрисовывает сначала мрачные перспективы, а после, для сравнения, радужные...