После нескольких боев Бегма назначил Виктора командиром роты автоматчиков, о дерзких рейдах которых в Ровно и сейчас вспоминают. Дважды Виктора ранили, но он остался в отряде...
В районе города Ровно партизаны Бегмы соединились с наступающей Красной Армией. Бегма снова стал первым секретарем обкома и тут же принялся отзывать своих испытанных командиров из армии. Каждому командиру давалось специальное задание. Одному -- отвечать за промышленность, другому -- за продовольствие.
-- А ты, Виктор, как непьющий, возьми на себя Шпановский спирто-водочный завод, -- сказал Бегма. -- Завод растащили. Ни одной палки не оставили, ни одной бочки. И немцы растаскивали, и свои. Восстанови завод. Даю тебе, как секретарь обкома, все полномочия...
"Виктор", он же Израиль Яковлевич, дневал и ночевал на заводе, пока не начал выпускать продукцию. Правда, тут же начались и первые нарекания. Из обкома, из горкома, из районов повадились проверяющие. И все с канистрами из-под бензина. Проверяющему же не откажут! Пошел слух: жмот! Сам не пьет и другим не дает.
На нужды завода, конечно, отпускалось. Это и в документах отражено. Но только на нужды завода, поднятого, в буквальном смысле слова, из пепла... Завод с годами разросся, стал известным на Украине Ликеро-водочным комбинатом, а Виктор Степанович -- известным хозяйственником, орденоносцем.
Женился Виктор на учительнице, которая во время войны выходила его, родилось у него двое детей. Поступил на заочное отделение Пединститута...
Как стало известно, что Виктор Степанович на самом деле Израиль Яковлевич, уже не помню. Думаю, что это не было секретом для многих. Советская власть в Ровно утвердилась, КГБ работало на полную мощность... А Виктор Степанович, который, наверное, до конца дней своих не отрешится от энтузиазма и наивности комсомольца, решил, что наступило время, когда незачем что-либо скрывать...
Новый секретарь Ровенского обкома товарищ Чучукало -- будущий секретарь Львовского обкома -- даже для Львова оказался "слишком антисемитом", и его на второй срок "не избрали". Но в Ровно он был на своем месте. Узнав, что Ликеро-водочным комбинатом руководит еврей, назвавшийся молдаванином, Чучукало пришел в ярость. Распорядился исключить из партии, в которую Виктор вступил на войне, и отдать под суд. И пошла писать губерния...
Познакомившись с делом Израиля Яковлевича, я отправился в городскую тюрьму на свидание со своим подзащитным. Передо мной стоял желто-зеленый, мокрый от пота человек лет тридцати пяти, которого трепала лихорадка. Роста небольшого, исхудалый, но прекрасно сложенный. Глаза умные, горько-печальные. Молодой, а голова с сединой. Показал ему на стул. Не сидится ему. Встанет, походит взад-вперед, снова на минуту-две присядет.
И ему, и мне было ясно, что он жертва "сталинского сокола" Чучукало. Кто из них "обманул народ и партию", покажет время. Но мне, адвокату, ждать было некогда. Наступал час процесса, и процесса открытого, который состоится в самом большом зале в Ровно. Я гляжу на Израиля Яковлевича, который нервно рассказывает о себе, и думаю свою горькую думу.
Нас ждет вовсе не процесс "группы Молчанюка". А процесс политический, хотя обвинения будут в основном хозяйственные. И Львов, и Ровно, как упоминал, города особые. До войны не советские. Жили там и поляки, и евреи, и украинцы, не очень доверявшие советским адвокатам и тянувшиеся к "своему"... О высокомерии и расовой спеси партийных властей я слышал из десятков уст. Да и сам в этом убедился, защищая недавно еврейского парня по фамилии Шерман.
Шерман, как и я, побывал на войне. Правда, я воевал солдатом-пехотинцем лишь один год, а затем стал штабным переводчиком, а Шерман -- всю войну. Вернулся израненный. На теле живого места нет.
У Шермана отняли дом, который построил до войны его отец-шапочник. Поселили в нем несколько семей из советского аппарата. Вернулся солдат с войны домой, а дома нет. Вся семья расстреляна немцами, зарыта в Сосенках, где убито еще тридцать тысяч евреев Ровно. А дом отняли советские... Я доказал, что дом реквизирован незаконно. Он построен ремесленником на свои трудовые деньги.
Когда рассказывал об этом в различных инстанциях, все соглашались: да, дом национализирован незаконно, жителей надо переселять, дом отдавать владельцу.
Но едва узнавали, что фамилия владельца Шерман, он "из евреев", крутили усы, кривили губы и говорили, что "це дило треба розжувати". Для еврея Шермана гражданское законодательство как бы не существовало.
Солдат женился, у него появился ребенок, а жить его семье было по-прежнему негде. Он снимал углы, бедствовал. Так прошло четырнадцать лет. В конце концов парень рассвирепел, написал резкую жалобу на председателя облисполкома. И власти дали команду: "Посадить!"
И посадили. КГБ стало "шить" ему политическое дело, мол, клевета на советский общественный строй. Но с "политикой" не получилось. Тогда пришили спекуляцию, которой на самом деле не было. Я говорил на суде очень резко:
-- Дело состряпано. Сперва солдата обокрали, а теперь, чтоб с глаз долой, посадили.
Отстоял я парня, хотя и сам рисковал...
И вот теперь, в ровенской тюрьме, поглядывая на нервно вышагивавшего по камере Израиля Яковлевича, глаза которого, казалось, прожигали собеседника, я думал о том, как же мне его, достойнейшего человека, горемыку, защищать? И как защитить? Как защитить в городе, где он партийными властями и молвой обвинен и проклят? Как защитить в этой атмосфере ненависти? В атмосфере безнаказанности ГБ, которое может уничтожить любого, и еврея, и нееврея?
Вот он, мой тридцать седьмой год! И по спине холодок: доживу ли я до своего тридцать восьмого?
Наконец начался долгожданный процесс. Показательный, как сообщили газеты. На главной улице Ровно, которая в царское время называлась Шоссейной, при польской власти Улицей 3 мая (день польской конституции), а в советское время, конечно, улицей Сталина. Огромный зал не мог вместить и половины желающих, народ толпился за окнами, стоял в дверях и по стенам. Когда вывели Израиля Яковлевича, я взглянул в зал. Боль и сочувствие было в глазах немногих, большинство глядело с ненавистью и злорадством: "Попался, жид!" Едва начавшись, процесс пошел вовсе не так, как был задуман. Рабочие и экспедиторы, которых арестовали как соучастников "банды", в один голос утверждали, что никакой банды не было, как и не было хищений. А если чего и недосчитались, так директор тут ни при чем. Директор, вон, в рваных сапогах ходит.
-- Если бы все были такими честными, как Израиль Яковлевич, -- сказал один из рабочих, -- мы бы давно коммунизм построили.
Это был скандал. Быстро доставили из дальней деревни крестьянина, который красил забор вокруг завода. "Как тебе платили?" -- спросил прокурор. "Как договаривались, -- простодушно объяснил крестьянин. -- Спирта два литра. Я денег не брал. На что мне деньги..."
Полречи прокурор построил на этой реплике, и я, начиная защитительную речь, тоже спросил крестьянина -- свидетеля обвинения: "Забор красил на директорской даче?" -- "Какой даче?" -- запротестовал он. "Вокруг завода -говорю". -- "Без забора все разворуют... За спирт можно что хочешь покрасить. Только про дачу вы зря. Никаких дач не знаю..."
Еще несколько подобных документов в деле (кому платили водкой и за что?), и все обвинения в преступлении с корыстной целью были отменены. Экспедиторам, сопровождавшим вагоны с продукцией, полагалось списывать небольшой процент "на бой" стеклянной посуды. Этот процент и шел как дополнительная плата на нужды завода, и только на них, хотя Израилю Рабиновичу и предписывалось восстановить завод любой ценой. Он обошелся минимальной...
Мрачная тень Молчанюка, висевшая над "хозяйственным процессом", начала таять. Но этого было недостаточно. Явно недостаточно...
Я взглянул в зал. Выделил в толпе щекастое узколобое лицо в платочке. Фрося, доподлинно узнавшая от библиотекарши "всю подноготную". Впрочем, может быть, не та Фрося. Другая. В глазах ее были протест, нежелание воспринимать "ненужные частности". "Чего крутишь?! -- вопрошали округленные гневом глаза. -- За кого "накручиваешь"? Продался?!.."